Маяковский пришел к финалу поэмы «Хорошо!» через многие главы. А современный лирик в сотый раз ни с того ни с сего выкликает: «Агрегат — шагающий детина» — хорошо! «Весенние московские обновки — автобусы новейших образцов» — хорошо! Соседи — очень хорошо! Управдом — еще лучше! «На кране одном написано «хол», на кране другом «гор» — хорошо! И т. д. И это кажется тем, что когда-то Мусоргский с осуждением называл «утилизацией монументальности», приспособлением стиля величия к «мелочам». Ведь этот жизнерадостный потребительский фокус, как он ни обаятелен,— он еще далеко не собирает в себя всей поэзии бытия. И, кроме того, при таком «поштучном» восприятии картин внешней жизни образ в поэзии теряет свое главное, захватывающее очарование — способность вызывать и наращивать многие и многие психологические, эстетические ассоциации, «самоуглубляться» до того, что в конце концов между данным образом и тем, что он значит, распространяется целый оживший мир чувств. Вот такая емкость любого простого «словца», образа в поэзии составляет, на наш взгляд, большое достоинство. Недавно вышел сборник стихов молодого поэта В. Солоухина под названием «Дождь в степи». Книжка эта очень мала, и стихов плохих там еще немало, но зато есть такие славные, настоящие стихи, что о них хочется говорить отдельно. Стихи эти тихие по звуку, в них нет того «бряцания лиры», которое выдает в поэте претензии явиться бардом эпохи. Но в них есть обаяние человечности, простоты, ясного духа. Кроме того, в них есть чудесная, почти утерянная нашей поэзией близость к природе, к деревьям, ручьям, травам — не «юннатская» близость, а незамысловатая, домашняя, чуткая, тонкое свойство исконно русской поэзии. И еще много хорошего, принципиально хорошего есть в этих неожиданных стихах, и впрямь пришедших, как дождь в степи. Так вот, в одном из отличных стихотворений этого сборника говорится о мальчишке, который «был большой мастак на разные проказы» и, обчищая птичьи гнезда от яиц, складывал их к себе «в коробку из-под соды». Там были и «синие до конца» из скворечни, и «чуть крупней горошины» соловьиные, и «в зеленых точках» от птицы- луговки. А дальше было вот что: Потом я стал совсем большим И стал любить Ее, И я принес ей из глуши Сокровище свое. В хрустальной вазе на комод Они водружены, В большом, бестрепетном трюмо Они отражены. Роса на травах не дрожит, Как рядом с птичьим домом, Хозяйка ими дорожит И хвалится знакомым. И горько думать иногда, И горше все и чаще: Зачем принес я их сюда Из нашей звонкой чащи? Дрожат над ними хрустали, Ложится пыль густая, Из них бы птицы быть могли, А птицы петь бы стали! Эти стихи — очень сдержанные, в них вещи не зовутся прямо своими именами, но поэт очень тонко прививает нам чувство — не формулу поведения, заметьте, а чувство, — мысль о том, как не награждено бывает в мире чистое и веселое увлечение, как разделены еще мир «звонкой чащи» человеческой любви и радости и мир, где над «комодом» дрожат «хрустали» и «ложится пыль густая», как жалко многих неоживших птиц и неспетых песен и т. д., и т. д. Этот ход ассоциаций, который «включен» стихотворением и составляет его лирическое содержание, шире описанного происшествия. Постепенно увенчивается успехом борьба, ведущаяся в нашей литературе против псевдоположительного героя романа, повести, рассказа — бесстрастной, цельнокованой фигуры, не знающей ни человеческих слабостей, ни трудностей на жизненном пути, ни борьбы чувств, ни глубины мыслей. Но этот бодрый и бездумный герой имеет еще обширное убежище в нашей лирической поэзии. Это его натужный патетический тенорок звучит в гладких строчках многих казенных стихотворений, это в его глазах огромная, сложная, радостная наша жизнь распадается на веселенькие, «жанровые сценки», это его любое чувство никогда не «перехлестнет через край», не заставит ответно забиться наше сердце. Отрегулированный, в меру бодрый, в меру грустный, в меру шутник — этот герой поэзии не годится в подметки любому из простых смертных. Как приходят наши одаренные поэты во многих своих стихах к подмене собственно «лирического героя» этим условным, классицистическим образом? Как советский поэт становится автором «мотыльковой поэзии»? По этому вопросу есть остроумное замечание у Гёте: «Чтобы писать прозой, надо что-нибудь иметь сказать, а кому сказать нечего, тот может подбирать стихи и рифмы; одно слово тянет за собой другое, и в конце концов выходит нечто такое, что, правда, представляет собой ничто, но имеет такой вид, как будто есть нечто». Советский читатель, воспитанный на высочайших образцах классической поэзии, безошибочно отличает поэтическое «нечто» от того, что только имеет «вид» поэзии. Пора поэзии заговорить живым и новым языком, от всей глубины и обаяния душевной жизни человека. «РУССКИЙ ЛЕС» ЛЕОНИДА ЛЕОНОВА Многие, вероятно, помнят первые выступления Леонида Леонова в защиту леса, который он зовет «Зеленым Другом». Дорогая автору идея сохранения этого чудесного богатства России лежит в центре романа «Русский лес». Можно ли, однако, сказать, как это часто говорят о других книгах и в связи с другими вопросами, что темой «Русского леса» является борьба между представителями разумного и экономичного лесопользования и теми, кто нехозяйственно, хищнически тратит лесные ресурсы? Можно, но нехорошо и далеко не достаточно. Народнохозяйственная (очень важная и интересная) проблема лесоустройства представлена в романе Л. Леонова в самом широком плане — как тема жизни, определяющая всю сюжетную, образную, идейную связь романа. «Ваш урожай будет зреть долго… редкий из вас застанет жатву… Но однажды взволнованно, с непокрытой головой вы пройдете по шумящим, почти дворцовым залам в Каменной степи, где малахитовые стены — деревья, а крыша — слепительные, рожденные ими облака. Сам… Докучаев и его упорные подмастерья видели их лишь в своем воображеньи. Мечта для строителя людского счастья — такой же действенный инструмент, как знание или идея, а лесовод без мечты совсем пустое дело… И кто знает, когда седыми вы придете под сомкнутые кроны своих питомцев, не испытаете ли вы гордость вдесятеро большую, чем создатели иных торопливых книг, полузаконченных зданий или столь быстро стареющих машин». Так говорит главный персонаж романа, профессор Иван Матвеевич Вихров, обращаясь к студентам. И мы видим, что лес в книге — это нечто большее, чем только то, из чего строят дома, что пишут на картинах, где собирают землянику и о чем спорят специалисты-лесоводы. Лес — это у Леонова сияющий и мощный «храм жизни», мечта о счастливых и чистых людях на прекрасной, солнечной земле будущих времен. Величание лесу воспринимаешь у Л. Леонова как хвалу
