Жить, шагая в ногу с веком, Делать вещи на века И являться человеком, Не лишенным огонька! (С. Смирнов) И это тоже «чистое искусство»; здесь нет ни капли лирики, ничего «от сердца», одно только «бренчание» на современный лад. Стоит вспомнить рядом с этой частушкой страстный, широкий, действенно-лирический стих Маяковского: «Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась…» — и т. д. А ведь лирика — это область самого непосредственного и самого конечного, «досказанного» выражения человеческого чувства и мысли. Здесь нагляднее, чем в других жанрах, просматривается любая утайка, ловится любой фальшивый звук, сильнее, чем везде, чувствуется гнет любой посторонней «идеи». Писать лирические стихи — это как дышать, тут ты — весь, какой есть; цепь лирических стихов — это запись сердца, кардиограмма, в которой, хочет того или не хочет автор, видно всякое отклонение от естественного ритма. В лирике некуда скрыться, стих — плохой сообщник; но он же и самый верный союзник для того, кто ничего не боится, кто в поэзии «дышит», а не манерничает, не «популярничает», не прячется в облако пышной патетики, кто в меру сил горячо и правдиво, чистым голосом поет правду о себе, о людях, о жизни — и может сказать вместе со старым поэтом: «Ум и сердце человечье были гением моим». Все наши воззвания к литературе о человеке, о живой характерности, о «правдоподобии чувствований» — они прежде всего застают врасплох нашу поэзию. Здесь случилось вообще нечто удивительное. По-видимому, поэзии нашей суждено, как это не раз происходило в истории литератур, постепенно вернуться с небес на землю, от своеобразного «ложноклассицизма» к реализму, от системы штампов к художественной новизне. И радостно отметить, что некоторые еще «местные» и одинокие движения в поэзии уже заметны. Они есть как исключение и в тех книжках, которые упоминались здесь. Но первое слово в этой молодой и честной поэзии принадлежит Александру Твардовскому с его замечательным лирическим фрагментом 1 . Здесь совсем по-новому, в новом психологическом плане раскрылись высокие темпы нашего времени, не размельченные «вдохновеньем завтрашнего дня». 1 Речь идет о главах поэмы «За далью — даль», публиковавшихся в повременной печати. — Ред. У современных лириков есть и другие победы, есть прекрасные стихи в публицистическом роде, голосистые песни. Но у нас здесь речь идет о тенденциях, об общем строе, о некоторых путах, мешающих полностью пролиться русской лирической стихии. * * * Быть может, самым основным источником того, что массовый читатель «оторвался» от преследовавшей его поэзии, является малое его уважение к так называемому «лирическому герою» стихов. Заостряя мысль, можно сказать, что в человеке, который имеет смелость выявляться не в чем ином, а в поэзии, то есть требовательно пробиваться к самому сердцу читателя, — в этом человеке, в «лирическом герое» почти нет ярко симпатичных, живых, «необыкновенных» черт. Это лишь экстракт «гражданственного» в человеке, экстракт патриотизма, коллективизма, новой морали, плакатный типаж, слегка утепленный интонациями и чертами «своего парня» («являться человеком, не лишенным огонька» — С. Смирнов; «со знаменитого «Прибоя» я перешел на «Беломор» — К. Ваншенкин и т. д.). Живет это существо обоего пола страшно напыщенно и напоказ. Представьте себе в жизни человека, который бы, садясь обедать в столовой, произносил тост за нашу передовую и механизированную пищевую промышленность или по пути на работу, оглядываясь на каждую проходящую мимо автомашину, с восторгом вскрикивал: «ЗИМ»!.. «ЗИС»!.. «МАЗ»!» — и т. д. В жизни такой чудак вызвал бы смех или бы мы заподозрили его в неискренности — уж слишком все хвалит. Но в стихах все это или подобное тому не только возможно, но процветает. Герой стихотворения Е. Долматовского дарит любимой цветы и настойчиво просит не благодарить его, потому что-де обо всем постарался Мосзеленхоз, ему спасибо. Машинист экскаватора сидит за рулем своей машины, двигает рычагами, и никто не видит в этом особенно торжественного происшествия, каждый день миллионы людей занимаются своим делом. И машинист, наверное, испытал бы неловкость, если бы поэт Н. Доризо прочитал ему свою оду: Землекоп!.. Но на его ладони Нет густых мозолей от кирки! Вот рычаг нажал он, сколько смысла в тех его движениях простых… И т. д. Все эти черточки складываются то в образ навязчивого дидакта, выжимающего «идейную» сентенцию даже из картины уличного движения, то в образ странного зеваки, слишком готового к «телячьим» восторгам по поводу обстоятельств и черт, которые давно стали для простого советского человека образом жизни. Читатель, естественно, сторонится знакомства с таким несерьезным и неглубоким «героем». Круг жизненных впечатлений, побуждающий этого условного человека выявляться в стихах, до поразительности узок и неувлекателен. В четырех из пяти стихотворений разных поэтов мы находим перекрещивающиеся темы, сходные образы; более того — самый тайный импульс и смысл высказывания один и тот же. Вот стихи о Волго-Доне. Буквально все наши поэты увидели на строительстве ГЭС и канала одно и то же — фантастическую технику и человека при ней, как это показано выше в строках Н. Доризо (сколько смысла в его движениях простых!). «Силуэт напрягшегося крана», «Агрегат — шагающий детина», «Пятитонные, крутобокие «МАЗы», «Портальный кран качается во мгле, грохочет скрепер, громыхает драга» — это все детали из стихотворений четырех разных поэтов, пишущих, чувствующих тему абсолютно одинаково. Можно слегка продолжить. Если один поэт пишет: «Здесь пойдут… теплоходы, водоизмещением, может быть, в десятки тысяч тонн», — то другой поэт сейчас же ему вторит: «И грузоподъемность теплохода предо мной предстала наяву». А сколько мы видели в стихах «типично» подмосковных пейзажиков с одними и теми же деталями: со знакомым поэту председателем, проехавшим на «Москвиче», девчатами, заигрывающими с шофером, с агрономом или рыболовом, давнишними приятелями поэта и т. д. Но даже в области интимной, «домашней» лирики мы находим один и тот же строй мысли, одни и те же образы, интонации. Сравните, хорошие стихи о рождении сына Н. Доризо и тоже хорошие стихи о рождении дочери К. Ваншенкина. При всем видимом различии, вас поразит их внутренняя однотонность. И дальше — дитя растет, его уже возят гулять на бульвар. И у поэтов К. Ваншенкина и Е. Евтушенко, видимо случившегося при этом, один и тот же образ: в небе над бульваром летят самолеты, малыш смотрит и не понимает, что это значит. А значит это будто бы много. В известных летах у человека и у «лирического героя» начинает пошаливать сердце. И вот начинаются обращения поэтов к своему сердцу. С. Смирнов досадливо просит: «Сердце, сердце! Если ты порою вдруг начнешь пошаливать в груди, то прошу — о выходе из строя хоть за десять лет предупреди!» Остается непонятен таинственный смысл этого обращения. Кому и зачем нужно знать за сколько-нибудь лет о «выходе из строя»? К. Ваншенкина тоже беспокоит его старое сердце: «Прости меня, что, радуясь, скорбя, переживая горести, удачи, я не щадил как следует тебя… Но ты бы
