В образах молодых героев романа есть привлекательность и есть правда. (Нас восхищает, например, описание Полиных прогулок по Москве, встреча с Сапожковым и т. д. Много зоркости и подлинного психологизма есть в характеристике духовного созревания Сережи и в связи с этим в понимании переживаний нашей современной молодежи.) И все же общий их склад кажется подчас вымышленным. Хочется упрекнуть автора и в невысокой индивидуализации образов этого ряда. Интересные, глубокомысленные разговоры Поли, Вари, Сережи, ведущиеся типичной леоновской письменной прозой, очень любопытно читать; но это не их мысли, не их язык. Слишком много в их взаимоотношениях «умственности», мыслительной «эссенции», превращающей, например, встречи Поли и Вари в философо-экономико-политико-нравственные дискуссии. Странно обращаться с подобными замечаниями к Л. Леонову, мастеру речевой характеристики, но ведь никак не можешь себе представить вчерашнюю школьницу Полю, с ее непосредственностью, сообщающей миру, например, такие вещи: «… если бы каждый всерьез подзанялся… хоть на десяток шажков вокруг себя, — и Поля прищурилась, мысленно умножая цифру пи на квадрат радиуса круга, — да прибрал бы эти триста четырнадцать квадратных метров, как комнату свою, как рабочее место, как стол, где пища твоя стоит, да кабы приласкал в полную силу, да хоть бы вишенку посадил, пускай одну за всю жизнь». Да это же никакая не Поля Вихрова, это Леонид Леонов говорит своим собственным голосом! И не спасает здесь ни «подзанимался», ни «школьное» число «пи». Не могла бы Поля произнести, не засмеявшись над собою сама: «Пустоша стоят пока неприкасаемо, во всей своей сытой и рыжей красе». И немыслимые вещи заставляет писатель говорить московского мальчишку Сережу: «Все эти романцы скроены на одну колодку, везде происшествия жизни нанизываются на нитку любовных отношений. Я бы заменил этот жанр чем-то вроде документальной летописи, с усилением полезно-познавательной нагрузки. Пора, пора и литературе вешать свой рабочий табель на общую доску наравне с прочими строителями будущего!» Этакий пятнадцатилетний конструктивист! В описании Сережиного умственного развития есть и верные и забавные черты — например, его упрек Христу в том, что он «не учел опыта Спартака». Но в речи, в рассуждениях Сережи и его ровесниц в романе есть элемент образной и интеллектуальной перегруженности, и это — художественный просчет. Впрочем, подчас наши претензии к автору в том, чтобы оформление речи персонажей романа все же соответствовало их возрасту и званию, оказываются беспредметными. Л. Леонов временами и не ставит себе такой задачи: в его книге мы часто наблюдаем своеобразный прием, при котором прямая речь персонажей является по сути авторской речью. Дело в том, что самым определяющим внешним признаком стиля в романе является как бы «сказовость» — не в смысле сближения со стилистикой народных «сказов», а в том смысле, что почти повсюду здесь господствует речевой слой авторской, типично леоновской речи. Достоинство этого приема в том, что он предоставляет возможность чрезвычайно гибкой интонационно- смысловой авторской оценки происходящего. В сочетании с элементами объективными это производит порой очень сильное впечатление. Но наряду с достоинствами есть в этой манере и слабости. Одна из них — чрезмерно интеллектуальное восприятие действительности, передающееся от автора почти всем персонажам (в силу самой «сказовой» тенденции). Многие же из этих персонажей к такому восприятию никак не приспособлены. И бывает так, что именно в тех диалогах и «лирически-публицистических» местах, которые должны бы захватить читателя сильнее всего, больше всего ощущаешь холодок придуманности. Действие романа «Русский лес» ограничено узким кругом основных персонажей, так или иначе связанных между собой, но этому произведению свойственна также широкая «панорамность». Основные герои помещены здесь в густую среду, в поток полувековой жизни. («И вот былинку понесла река», — повторяет в романе Поля Вихрова.) Здесь — дореволюционная и пореволюционная Россия, крестьяне, помещики, купцы, интеллигенты, революционеры и т. д., картины далекого и недавнего прошлого И быть может, самые реалистические и яркие страницы романа, самые живые «куски жизни» — это образы, картины и реалистические детали «второго плана» панорамы. Это особенно видно, если сопоставить с образами юных героев и героинь, занимающих в романе первые места, образы их ровесников и ровесниц, играющих эпизодическую либо подчиненную роль. Вот два молодых героя нашего времени — комсомольский вожак в глухой лесной стороне Марк Ветров и секретарь московского райкома комсомола Сапожков. Появляясь на страницах романа ненадолго, они успевают самим своим обликом ясно убедить нас, что кроме ледовитого идеала чистоты, которым порою мучится Поля Вихрова, есть более земной, естественный, коммунистический облик человека. Мало того, что он во многом обаятельнее, истиннее, что в нем гораздо больше коммунистического, — весь смысл работы этих героев, ненатужный, без жертвенности, органичность для них того высокого дела, которому они служат, — все это встает в известное противоречие с ореолом, который создал Л. Леонов вокруг своей юной героини. И странно, это единственно положительные герои романа, не имеющие никакого отношения к лесу… Полушубовский избач — вездесущий, готовый на тысячу дел комсомолец Марк, «молодой ветеран революции», которому бы учиться и учиться, если бы не кулацкие и папы римского козни, не финэстафеты по району да не полезная народу работа избачом. С теплым юмором Л. Леонов рисует встречу Елены Ивановны Вихровой и молодого «просветителя» с приходским образованием, но зато с той школой человечности и душевной ясности, которую дала ему революция. На таких-то вот в первую очередь охотились кулаки, таким была первая злодейская пуля. Незабываем эпизод, в котором тяжело раненный Марк доносит до избы драгоценный груз, предел его мечтаний, — ламповый приемник, раздобытый им для избы-читальни. У него «нашлось воли с ходу вбежать в избу и сложить на лавку драгоценную ношу. «Не пугайтесь, мамаша, я живой!..» — успел сказать он, как бы прислушиваясь к чему-то, и свалился замертво». Один из памятнейших образов наших современников, созданных Л. Леоновым, это коммунист Сапожков, который становится всего после двух-трех страниц романа так дорог читателю, что известие о простой фронтовой смерти Сапожкова вызывает неподдельную боль в сердце, как гибель родича или друга. Одной из самых замечательных сцен в романе является приход Поли Вихровой к Сапожкову и весь их разговор. При несколько ином «наклоне» авторской оценки эта сцена могла бы быть еще значительнее, так как здесь есть очень чуткое, но невыдержанное сопоставление двух складов душ: одной — стремящейся к великим и героическим идеям не без нервозности и усилий, и другой — несущей эти идеи так же естественно и непринужденно, как свою собственную кровную мысль, чувство, просто живущей ими. Конечно, Сапожкова не может не тронуть эта девочка, готовая на подвиг за правое дело, но что-то в ней вызывает его невольное раздумье и возражение. На заявление Поли о том, что она бесславной смерти боится, секретарь отвечает совершенно неожиданно, «несколько нахмурясь»: «Мысль, несомненно, интересная…» и дальше: «…хотя гораздо больше следует бесславной жизни опасаться». И после беседы с Сапожковым, нарисовавшим перед ней захватывающие дух картины грядущего покорения человеком «невзнузданных стихий», Поля, хотя и с закружившейся от прилива счастья головой, все-таки, бедненькая, не успокаивается и выспрашивает у Сапожкова с интонацией неожиданного для этой девочки скепсиса: «Ну а что дальше?.. Через сто лет… когда все необходимое будет построено, враги побиты и старый мир останется позади?» И вновь секретарю приходится только хмуриться. Так в этой сцене рядом с тем, какой жизнью, красочностью, какой близкой к земле радостью и оптимизмом полны речи Сапожкова, сразу блекнет возвышенность Поли Вихровой. Мы думаем, исходя из психологической обрисовки образа Поли, что известие о гибели Сапожкова должно было если не совершить переворот, то что-то нарушить в привычном ее мировосприятии. Говорил, говорил о жизни, о природе, о стихиях и человеке и… так просто умер, — это в романе должно было что-то доказать Поле Вихровой, чем-то устыдить ее. Такие люди, как Сапожков и Ветров, со сложной, но неосложненной, неотягощенной психологией, становятся нам наиболее милыми и дорогими. Но, конечно, интересны нам и люди другого склада, другой судьбы. Ведь и в них есть часто подлинная внутренняя ценность. Когда сложности характера реалистически обоснованы, Л. Леонов рисует психологию людей, освобождающихся от какого-то тяжелого духовного «недуга», правдиво и
