интересно. Это доказывает история кулака Демида Золотухина в «Русском лесе», искупившего, подобно Федору из «Нашествия», свое прошлое подвигом, — особенно же развитие образа Елены Сергеевны Вихровой. Вся болезненность, которая есть в психологии этой героини, оправдана обстоятельствами ее жизни. Кто она? Девочка-подкидыш, полуслужанка-полувоспитанница, «шпитонка», как зовут ее крестьяне, выросшая в полурусской-полунемецкой помещичьей семье, забава, а потом и предмет порочных приставаний барчуков и капризного деспотизма баронессы, полумертвой хозяйки русского леса. Мечта о «Померании», куда увезет ее хозяйка, привычка к унижению и услужливости, а в глубине души — твердый и строгий норов русской девушки-лесовицы и черная тень «отверженности»; томительный страх перед «мужиками» с кольями и дубинами, перед их надругательством, которым пугает ее барыня, отравляющая перед своей гибелью все кругом; унизительные мечты о замужестве за кого угодно, за соседнего трактирщика или за лесника Вихрова, только бы уйти из этого обреченного дома. И вот это «униженное и оскорбленное» создание дорастает до глубокой самооценки, до героического порыва к искренности и свободе, заставляющего ее уйти от любящего ее и ценимого ею человека, ее спасителя, и строить свою жизнь заново, «на народе», как равной среди равных, чистой от любых крапинок на душе. Есть глубина и верность в том, как описано это духовное «выздоровление» Елены Вихровой, и есть литературный такт в том, что безусловно положительный герой романа, Иван Вихров, в иные моменты оказывается по натуре ниже Елены Сергеевны, выращенной им самим. Вспомним, как под влиянием мудрых книг, честных и незлобивых людей, великой музыки в душе Елены закипает страшная нравственная работа; а хороший человек Вихров лишь продолжает в это время добросовестно-профессорски сеять «разумное, доброе, вечное». И вот та Леночка, которую он видел ущемленной и заискивающей, теперь первая отшатывается от него навсегда. Есть редкая бережность и нежность в этом проникновении писателя в мир сложных и надломленных чувств, в объяснении, которое дает он житейской драме, к каким мы привыкли подходить лишь с точки зрения правоты или виновности одной из сторон. Особенно тонко во всей истории прослежена писателем эта злосчастная нелюбовь Елены к человеку, которого она, казалось бы, должна была боготворить. В момент отъезда Вихрова в Москву, когда произошло меж ними решающее объяснение, Леночка соглашается стать женою Вихрова, «полная нахлынувшего признательного чувства». А еще ранее, во время одной из прогулок, когда Лена быстро убегает вперед и мило кричит Вихрову: «Чего вы там застыли? Боже, неповоротливый какой!..» — она совсем забывает, что «он был хромой, он не мог быстрее». Подумайте: во всей истории их любви он старается, чтобы все было «поторжественнее», он говорит ей, что всем своим на три четверти обязан ей, что страшное горе причинил бы ему ее отказ, а она отвечает ему «признательным чувством» и в момент затянувшегося объяснения «… все ждала, что теперь-то он и догадается сказать ей, как немыслимо ему существовать без нее, а она сразу согласится… и тогда они даже поспеют к послеобеденному чаю». Последний тонкий штрих в эту грустную повесть вносит один из заключительных эпизодов романа, в котором спустя много лет Вихров и Елена Сергеевна, постаревшие, много пережившие, снова встречаются. И здесь, на прифронтовой дороге, близ тех мест, где протекала их молодость, сердце Елены остается безжалостным. На окрик Вихрова она «обернулась не раньше, чем сообразила, кто еще на земле, если исключить чудо, мог позвать ее давним именем детства. — Ах, это ты, Иван?.. И как же ты напугал меня! — держась за сердце, сказала она и прибавила что-то незначащее, чтоб скрыть маленькое разочарование». Вспоминается место из романа «Кто виноват?», объясняющее характер Любоньки Круциферской. Эти слова легко приложимы к судьбе Елены Вихровой: «Пошлые обстоятельства, в которых она находилась, скорее способствовали усилению мощного роста. Как? Это тайна женской души. Девушка или с самого начала так прилаживается к окружающему ее, что уже в четырнадцать лет кокетничает, сплетничает, делает глазки проезжающим мимо офицерам… готовится в почтенные хозяйки дома и в строгие матери, или с необычайной легкостью освобождается от грязи и сора, побеждает внешнее внутренним благородством. Каким-то откровением постигает жизнь и приобретает такт, хранящий, напутствующий ее». О том, с каким искусством Л. Леонов умеет нарисовать тот или иной жизненный эпизод во всей реалистической верности деталей, говорят многие удачные «жанровые» отрывки его романа, лишенные туманящего и охлаждающего налета философской символики. Прежде всего это относится к самым тонким и проникновенным в романе страницам, посвященным детству и юности Вихрова. Вот, например, эпизод, когда мальчонка Ваня Вихров от чьего-то озорного пинка влетает в комнату, где кутит лесопромышленник Кнышев. В картине, которая перед ним открывается, есть что-то от жанровых полотен «передвижников», и, кроме того, это сделано Л. Леоновым так, будто это буквально ты сам пролетел полкомнаты по воздуху и шлепнулся на пол, потирая ушибленное место и озираясь «в довольно просторной комнате, расписанной синцой под казанское мыло, и с красной плюшевой мебелью. На диванчике, лицом к спинке, спал в одних носках курчавый толстозадый дядька в гусарке с прорезными карманами на распахнутых фалдах; лакированные, с кокардами сапоги его стояли возле. Поодаль, у зеркала, пудрилась какая-то долговязая, без кровинки в щеках, но с бездонными промоинами под нарисованными бровями, и на ней было черное, щемящей красоты платье и шляпища с ниспадающими перьями… она курила длинную папиросу, а дым тонкой струйкой вытягивался в окно, как бы в обход пророка. Последний оказался рыжим раскольничьим, не с Ветлуги ли, начетником в долгополом замасленном и в обтяжку полукафтанье, с ременной лестовкой, которую зачарованно трогал лапкой откуда-то взявшийся котенок…». Как хорош здесь «мальчишеский» угол зрения (шляпища, толстозадый дядька) — вплоть до того, что котенка под креслом лучше всего видать именно с полу, и точнейшее ощущение догорающего грубо-порочного кутежа, переданное уже недетски в «бездонных промоинах» глаз кокотки и в тихом, в обход кого-то, движении струйки дыма. И далее, при появлении самого Кнышева, еще ощутимее становится атмосфера типичного судорожного «загула» хищника, испуганного стихией, которую он сам разбудил. А вот другой мир, другая картина. Салон мадам Грацианской, атмосфера декадентской сумеречности, вычурности, соединенная с педантичным барственным «порядком» «уютная барская квартирка с мерцанием зеленоватых торшерных ламп на коврах, — а лица и мысли оставались в тени! — с декадентскими водорослями на бархатных портьерах и уставленная развесистыми пальмами, мимо которых с ловкостью золотых рыбок сновали молоденькие горничные». Забавно, как постепенно барская квартирка превращается в… уютный аквариум с золотыми рыбками и прячущимися в тени водорослей какими-то более значительными рыбинами (кстати, несколькими строками ниже хозяин дома прямо сравнивается с «уснулой рыбиной в сюртуке»). И какой интонационно-смысловой ход в одной фразе! Сначала слова уменьшительные и неполного качества, говорящие об уюте, полусвете, — квартирка, мерцание, зеленоватые лампы; затем слова как будто с французского, рисующие колорит благоустроенности и живописности — торшерные лампы, пальмы, бархатные портьеры — и вместе с тем передающие характер излишеств, вычура, неожиданности, — развесистые пальмы, водоросли… И в зеленоватом мерцании меж водорослей бесшумно и ловко двигаются «золотыми рыбками» горничные (ведь золотые рыбки всегда были в услужении, «на посылках»). И постоянно держишь в уме оценку всей картинки — «лица и мысли оставались в тени». Мы подчас видим излишнюю напряженность, экзальтацию, а иногда и тягостную однобокость в идеальных порывах, в любви и восторгах положительных героев романа «Русский лес». Но столь же обостренную ненависть этих героев ко всему черному на земле — к «фашизму в любом его виде», к «двойной игре, удару из-за угла…» — читатель разделит целиком. Это чувство — живое, современное. И то обстоятельство, что Л. Леонов отразил смертельную борьбу зла с добром и увидел знаки этой борьбы в нашей действительности, придает особую ценность его произведению. «Она огляделась, и все до кончиков пальцев похолодело в ней: это был тот самый кабинет… Стопка чистой бумаги лежала посреди стола под охраной бронзового зверя на чернильнице, и сквозь хрусталь, налитая наполовину, поблескивала самая ложь, — тусклая жидкость такого неимоверного сгущения, что капли ее хватило бы очернить любое на земле… Она увидела перед собой осунувшееся, складками вниз, как при неумолимом недуге, лицо с холодными, беспредельного беспощадства глазами в нем… Но, значит, и он узнал в ней свой призрак, мучивший его наяву и в
