Л. Леонов писал когда-то: «Считаю мещанство самой злой и непреодоленной покуда опасностью… Ветхозаветный мещанин ничто в сравнении со своим пореволюционным потомством. Нынешняя отрасль его, прокаленная огнем революции, хитра, предприимчива и мстительна… Защищенный отовсюду всевозможными жетонами благонадежности и стопроцентности, он тихо поедает корешки здорового дерева». Грацианский — птица более высокого полета — не только корешки поедает, он принимается и прямо за крону; поэтому век его короче, но и эффектнее. Грацианский — носитель патетического мещанского радикализма, выступающего в ореоле бдительности и мнимой идейной принципиальности. Это одна из самых опасных разновидностей замаскированного буржуа. В образе Грацианского сцеплены некоторые ничтожные по сути, но злые силы ума и сердца, помогающие получеловекам вырываться даже в первые ряды деятелей науки и брать на себя роль «перста указующего». Глубокая, органическая духовная прокаженность делает невозможным для грацианских, несмотря на их любовь к телесным радостям, полюбить жизнь — так ее полюбить, что умрешь за то, чтоб люди жили, которых ты не видел никогда. (Назым Хикмет) Грацианские — это «сверхчеловеки». Грацианскому втайне нужно бессмертие, но бессмертие лишь для одного себя. Жить в мире, где все проходит, все умирает, а ему бы пусть не дано было смерти, — так представляет он себе крайнее удовлетворение и счастье. О, тогда бы Грацианский смог выступить и подлинным героем, и защитником угнетенных, потому что он, кроме всего, и дьявольски честолюбив! А без этого личного, телесного бессмертия вся жизнь его — тяжба с роком, отпустившим на всех равный и довольно краткий срок дыхания и зрения. Как жить Грацианскому в мире, где люди поставили себе целью построить лучшую, справедливую жизнь не столько даже для себя самих, сколько для детей и внуков? Но, как бы там ни было, нужно жить, и Грацианский примыкает к светлому и честному миру, хотя нет людей, более чуждых ему. Грацианский сам говорит, что «предпочел бы прочесть все это потом, в учебнике начальной школы, на трех страницах с приложением подобающей картинки… о взятии Зимнего дворца». Грацианские подчас выглядят убежденнее, героичнее и безупречнее, чем «простые смертные», пашущие землю и берущие штурмом дворцы. Но это оттого, что, не в силах органически войти в жизнь, «вещества» которой их органы не усваивают, Грацианские умело улавливают некоторые ведущие тенденции, требования и вцепляются в них, и как-то так их повертывают, чтобы те оказались им по росту. С этого момента начинается решающий этап деятельности грацианских — деятельности, «неопределенный профиль которой, однако, не может быть подвергнут никакому обсуждению». Во всем, что они совершают, высоко и особенно воинственно неся знамя самых святых идей века, мы видим лишь одно их око, уставленное «проникновенно» и, можно сказать, вполне «перпендикулярно», другого же не видим — оно, помните, отъезжает в некий «тайничок», который всегда у них есть. Грацианские, если они работают в науке, пишут «вполне перпендикулярные» предисловия и громящие каких-нибудь дельных ученых «перпендикулярные» статьи. В искусстве грацианские — представители тех «перпендикулярных» теорий и направлений, которые лишают искусство его «крыльев» и жизненно правдивого содержания. Они во всем умеют видеть прежде всего ошибки. Не занимаясь сами изучением новых проблем, они живут только тем, что ищут ошибки у других. И чем больше находят ошибок, тем веселее движется кровь в жилах грацианских. По существу, их временное торжество — это, говоря словами Л. Леонова, «торжество трусливой силы» и, прибавим, бездарности. Впрочем, порою это и не в прямом смысле бездарность: Александр Грацианский, как говорит о нем женщина, которая его любит, — «человек трагической судьбы и разнообразнейших дарований». Однако Сальери тоже ведь был не бездарен, но мог лишь творить сверхправильное, а не живое в музыке и носил в кармане яд Моцарту; так и у грацианских во всей их даровитости есть какая-то скованность, в сущности — смерть. Это навсегда отделяет их невидимой завесой от подлинной, непринужденной творческой силы, им недоступной. И никогда никому они не прощают своих разочарований, своей «трагической судьбы» — ни в политике, ни в любви, ни в искусстве. Свое главное оружие — миметизм — они употребляют не только для осуществления своих бонапартистских замашек и надежд, пытаясь стать во главе масс в их справедливой борьбе против зла. Нет, грацианские переделывают свой подрывной метод на разные лады. Они фабрикуют для того, чтобы возвыситься над свободным народом, новые варианты «миметизма» — в форме ложной ортодоксии, умения взрывать изнутри любое ценное мероприятие, любую животворную идею, доведя их до абсурда. Идейную чистоту в искусстве они пытаются превратить в «лакировку», в обман, лесопосадки, скажем, — в бессмысленное втыкание веток в сухой песок, борьбу против преклонения перед всем чужеземным — в вынос портретов Ньютона из школьного кабинета или в споры о том, кто первый изобрел велосипед, и т. д. И ничего полезного, позитивного не дав, лишь «изымая», «ударяя», «накалывая щепы», грацианские стараются добиться того, чтобы их признали наставниками, чтобы при одном их имени у людей их профессии слабели колени от восторга и от чувства опасности… Так скрытная и скомканная мещанская душа, в силу своего неистовства, приобретает ореол высочайшей мудрости («хотя и без определенного профиля»). У честно и просто работающих людей, которые на самом-то деле гораздо выше во всех отношениях и первые по праву встретят коммунизм, рождается порой смущение: «…может, и вправду так нужно, может, мы… с пережитками?» И скверный «газ недоверия» ползет от грацианских. Чем больше заподозренных и скомпрометированных, тем величественнее позиция у «просто деятеля в этой области». Но лишь только оказывается, что мир хорош и люди правы, что доверие лучше недоверия, — должны умолкать грацианские, бессильные во всем, кроме умения «двигаться в будущее на плечах идущего впереди». Грацианским трудно, им труднее даже, чем их антиподам. Они всего опасаются — неожиданного звонка, незваного гостя; для поддержания своей должностной внешности «мыслителя» они должны (как это делал Грацианский из «Русского леса») подбривать себе лбы и т. д. Но пока не случится с Грацианскими того, что всегда случается в конце их долгих бесчинств, пока не разглядят люди всю их бесплодность и вредность, сколько плодотворных работ бывает остановлено, сколько людей сбито с панталыку, сколько крови испорчено! Таков смысл «грацианщины», одного из тяжелейших социально-психологических пережитков капитализма в наши дни. Приходится иногда читать рецензии и статьи, в которых превозносится смелость того или иного писателя, если он вывел в своем произведении в качестве отрицательного героя не мелкую сошку, а, скажем, секретаря обкома. Утверждают, что в этом-то и важность обличения. На самом же деле похвалы такого рода должны быть обидны художнику, ибо появись завтра книга с плохим секретарем крайкома — и вчерашнее смелое обличение секретаря обкома будет забыто. Дело художественной сатиры — осмеивать явления, а не личности, и не должность тут важна. Приходится вновь и вновь напоминать слова Добролюбова об обличении двух родов, из которых одно «заставляет замирать на юридической почве», а другое «будит в вас человеческое чувство и мужественную мысль». И кстати вспомним, что «человек в футляре», вместивший в себя дичь и гнет «безвременья», — это всего лишь учитель Беликов, «унтер Пришибеев» — отнюдь не шеф жандармов, а Тартюф — во всяком случае, не кардинал. Но в образе Грацианского совсем не третьестепенным является тот факт, что это профессор, идеолог. К сожалению, именно в области науки, искусства, литературы складываются чаще, чем в других областях, возможности временного процветания и торжества «грацианщины». Здесь меньше определенности, меньше возможности быстро и убедительно отделить дело от безделья, подлинное знание — от самоуверенного невежества, подлинное новаторство — от
