карьеристской авантюры. Здесь легче формируются ложные авторитеты, подавляющие подлинную критику, и аргументом в спорах становятся не истины, не доводы, а ряд магических формул, пользуясь которыми, грацианские делаются чуть ли не игом совести. И вот в такой стесненной обстановке Грацианский, не способный выдержать в чистом поле настоящего боя, говорит уже от имени целого коллектива и судит, кто «наш», а кто «не наш». Это он-то судит, несчастный душевный карла, самгинское семя! В «миметизме» Грацианского Л. Леонов с содроганием запечатлел приспособляемость мещанского индивидуализма, его вместительный диапазон — от мелкого пакощения до горячечной «левизны», до грозного арбитража над человеческим трудом, подвигом, трагедией. Агрессивный мещанин в жажде бессмертия и впрямь питается живой Прометеевой печенью, дабы хоть цветом лица с ним сравняться, как говорит об этом в романе жандарм Чандвецкий. Но для того, чтобы эта зловещая роль коршуна была видна и очерчена наиболее явственно, в романе должен быть и Прометей прикованный. Антагонист Грацианского в романе, профессор Вихров, не кажется нам таким Прометеем. Если в образе Грацианского присутствуют черты, доводящие его порою до мрачного символа определенного социального зла, то Вихров — просто человек. Он во всем, до нарочитости, противоположен Грацианскому — во всем, кроме своего одиночества, но об этом ниже. Вместо «величия борца», вместо подозрительного благородства черт у Грацианского — у Вихрова «внешность мастерового полуинтеллигентной профессии», хромота, татарские усы и т. д. Вместо «практической сметки и смертельной хватки» Грацианского, вместо его комфортабельного кабинета и пледа — неспособность устроить свои материальные дела, невзыскательность, старенький, заношенный пиджак, рядовое рабочее жилье. Вместо фосфорической младости Грацианского — простая, «дельная», с воловьим трудом и лишениями молодость Вихрова. Главное в Вихрове — его безоглядная, и поэтическая, трезвая любовь к лесу, преданность делу его спасения. «Я особенно люблю людей, которые что-нибудь любят», — признавался в одной из статей Л. Леонов, и мы видим, сколь щедро он одарил способностью «любить» своего героя. Бесплодной трескотне Грацианского в Вихрове противопоставлена положительная, без расчета на сегодняшний эффект деятельность, затеянная на долгие годы негероическая, будничная работа в реальном направлении. Широкое поэтическое звучание занятиям Вихрова придает постоянная мысль о лесе, любимый «образ леса». Есть один чудесный момент перед началом вступительной лекции Вихрова в институте, когда случайно падающий на кафедру отсвет от окна, с растущим за ним вплотную деревом, окрашивает не только графин на столе в зеленый цвет, но и на складки пиджачка старого профессора кладет зеленые блики. И в этом зеленом лесном сиянии «берендей» Вихров читает студентам свою лекцию — песнь русскому лесу. Вихров наделен в романе и энергией ученого-бойца, защитника правого дела в науке, ломоносовской «упрямкой». Подчас он отвечает бешеными вспышками гнева на коварные нападения Грацианского. Но слышен в его речах также и стон Ломоносова, уловимый, например, в письме к Шувалову о Сумарокове: «Зла ему не желаю. Мстить за обиды и не думаю. И только у господа прошу, чтобы мне с ним не знаться. Будь он человек знающий и искусный, пускай делает он пользу отечеству, я по малому таланту также готов стараться. А с таким человеком обхождения иметь не могу и не хочу, который все прочие знания позорит, которых и духу не смыслит». Но у Ломоносова и в такие часы усталости чувствуется огромная сила, делающая его символом героической борьбы за правду. В Вихрове же есть черты слабости, беззащитности, уступчивости, придающие всему конфликту его с Грацианским характер слишком «данного случая». Хромой, одинокий, покинутый профессор, его горбатая сестра, скудный, чуть что не с акридами стол, эпизод пропажи продуктовой карточки (особенно по контрасту с изысканными лакомствами, которые дарит Вихрову высокопоставленный советский дипломат Крайнев, друг его детства) и т. п. — все это вносит в облик Вихрова нечто чуть-чуть и смешное, и жалкое, и грустное. Но в целом образ Вихрова, честного и беспокойного исследователя, молчаливо и бескорыстно посвятившего свою жизнь большому народному делу, вопреки всем патетическим и провокационным нападкам, лишениям, одиночеству убежденно работающего для блага родины, говорит о настоящем героизме, о подлинной — без фраз и заклинаний — патриотичности, о действительно честной и чистой жизни, которая все же лучше «счастья». Однако есть в истории борьбы Грацианского и Вихрова одна недостаточность, с которой трудно мириться читателю. Оба героя не только в эмоциональной среде, но и в своих делах оставлены совсем один на один, и отсюда, может быть, происходит в романе особенный упор на проблему совести, на индивидуальные психологические различия. Заботы о лесоустройстве и патриотические задачи становятся здесь слишком «личным», немного даже частным делом. Отсюда, надо сказать, и та излишняя терпимость, которую проявляет Вихров к своим врагам. Есть случаи, при которых даже и от кроткого Вихрова ожидаешь бури, возмущения, жалобы. Пример — встреча Вихрова со своим бывшим другом, ныне грубым чиновником Чередиловым, когда уставший, вымокая под дождем, Вихров торжественно и как-то святошески выговаривает бывшему приятелю высокие истины, презирая оскорбления и физические неудобства (он стоит перед Чередиловым, задрав к нему, ко второму этажу дачи, голову, прямо под ливнем). Такие эпизоды, повторяясь, вносят в облик Вихрова сходство с тем философом, который имел страсть утверждать, будто все хорошо, когда в действительности все плохо. Есть в этих чертах также та жертвенническая тенденция, которая сквозит и во многих других персонажах. Но это и отличает, например, Вихрова с его внутренней несвободой от близкого ему по устремлениям доктора Астрова из «Дяди Вани» Чехова. Наиболее ярко пафос кроткой и беспомощной доброты Вихрова выражен в словах Поли, обращенных к Грацианскому: «Мне в книжке одной попалось: есть вши такие на моржах, что и на суше едят их и под водой… и чем быстрей он движется, безрукий и большой, тем прочней они держатся на его коже». Это твердо входит в концепцию романа и в ней находит свое оправдание (вспомним беззащитный родничок ), но все же как-то противишься признать за непокорного Прометея этого «большого и безрукого», поедаемого паразитами и не могущего от них освободиться и на дне морском. Лишь этой преувеличенной «безрукостью» сил правды и добра могла бы быть объяснена становящаяся с какого-то момента необъяснимой безнаказанность Грацианского. По-видимому, то же чувство смущало автора, и потому-то Грацианский в романе не «укоренен» в нашей действительности; Л. Леонов здесь явно ограничил свою задачу. Невольно чувствуешь разочарование, когда оказывается, что «тайничком», куда «отъезжал» второй глаз Грацианского, было скрываемое воспоминание о дореволюционной, почти случайной связи с жандармским управлением (которая все же не могла быть, конечно, прощена Грацианскому никогда — ни даже накануне его выдвижения в члены-корреспонденты Академии наук СССР). Артистична по изложению история падения студента Александра Грацианского, эпизоды его связи с «дамой Эммой», путешествия по Петербургу, великолепны господин Чандвецкий и «Бродячая собака», эпизод с розами и т. д. Но, обосновывая в конечном счете появление в советской среде такого образчика, как Грацианский, авантюрной историей с жандармами и особой провиденциальной ролью полковника Чандвецкого, автор соскальзывает на точку зрения, по которой в социальных явлениях и процессах отводится чересчур много места отдельным лицам и обстоятельствам (Герцен назвал это «уголовной точкой зрения»). Не жандармы сделали Грацианского таким, какой он есть, а ряд общественных условий, создавших пореволюционную поросль старого мещанства, пытающегося сохранить чуждые социалистическому обществу тенденции, приспосабливаясь к новым условиям, и потому, как писал сам Леонов, особенно агрессивного и пользующегося самым отравленным оружием. Этими общественными условиями были и «распадные годы», предшествовавшие Октябрю, и нэп, и некоторые еще не выкорчеванные в нашей жизни черты и явления, от которых литература подчас с легким сердцем отделывается, объявляя их легко исчезающими пережитками и «родимыми пятнами» капитализма, как бы не требующими поэтому серьезной борьбы. А нам ведь нужна не только констатация наличия пережитков, но и исследование их, борьба с ними, умение их обнаружить в их новейшей, подчас внешне «советской»
