литературные ассоциации, и житейский анекдот, и научные летописи, наконец, художественно «воображая» давно ушедшую действительность, авторы сумели добиться того, что вокруг их Бородина шумит, разговаривает, поет и переливается красками вся русская — и не только русская — жизнь второй половины XIX века. В круг повествования входят, как это входило в круг жизненных впечатлений и переживаний Бородина, и поездка в Веймар к Листу, и международный конгресс химиков, и засеченные крестьяне из русской деревушки, которых лечил молодой Бородин, и хлопоты об устройстве петербургской квартиры, и «Князь Игорь», и «котлетная полька» маленькой воспитанницы Бородина, и освобождение крестьян, и любовь к жене, и многое, многое еще, что лежит в пределах или, скорее, в беспредельности жизни и творчества великого человека. Характеризуя эту повесть, нет нужды говорить об «удачном показе исторической обстановки», о «фоне», ибо здесь это не «фон», а сама жизнь, как не бывают «фоном» для деятельности любого живого исторического лица события его времени, жизнь его народа. Новая книга об А. П. Бородине, к счастью, почти свободна от одного большого порока, свойственного многим нашим художественным произведениям биографического плана. Мы говорим об утомительной патетике. Во многих пьесах и фильмах давно уже ходит под разными фамилиями гомункулюс, которого писатели и режиссеры вывели в своих лабораториях и заставили представлять «передового деятеля» любой эпохи. В этом персонаже все — каждая фраза, жест, расположение морщин на челе, даже, кажется, пуговицы на костюме, — все говорит: «Я передовой, я люблю людей, я завидую внукам и правнукам нашим». Во все время пребывания своего на виду герой этот изъясняется целыми абзацами из своих сочинений и из мемуаров современников. Он не ест, не пьет, не ухаживает за женщинами (потому что женщина для него — это только лишь «спутница в борьбе») и занят единственно тем, что изобличает очередных славянофилов. Про него говорят, что он любит народ; но странно, что эта любовь проявляется либо в том, что этот герой стоит в позе горестного укора, когда жандармы на его глазах бьют крестьян (как это было, например, в фильме «Белинский»), либо выражается в беседах с собственным камердинером, с няней или с «нижним чином» под хмельком, причем здесь нестерпимо бывает это «подмигивание» зрителю: вот-де какой он, этот простой народ, который я люблю, — сообразительный и выпить не дурак… Это превращает живого, жившего на свете человека в образ-формулу, так сказать, в квадратный корень из действительного исторического лица. Так, у нас был квадратный корень из Гоголя, даже из Пушкина, из Римского-Корсакова и кубический корень из Белинского. В книге М. Ильина и Е. Сегал о Бородине, кажется, нет этой искусственности; герой не лишен здесь будничной, человеческой характеристики. Он не стыдится думать об устройстве для себя и семьи сносного жилья; любя превыше всего Россию, он с удовольствием путешествует по загранице; и, несмотря на свою действительную, кровную и честную преданность простым людям и родине, прославляя их в своем творчестве, занимается в годы подготовки крестьянской революции «чистой» наукой и музыкой, которую не связать прямо с деятельностью подпольных обществ. Эта музыка, возникшая в профессорской квартире, была не такая вовсе, которую единственно прощают многие наши художественные биографы своим предшественникам — не такая, под которую легко было бы подставить картины пляса живописных народных групп или сцены стихийного мужицкого бунта; эта музыка «ученая», симфоническая, камерная и. как ни странно, почти сплошь созерцательно-светлая, радостно-активная, торжествующая — как будто не в жесточайшие, держимордовские времена жил ее автор. Лучше всего, быть может, эта музыка доносит к нам то чувство апофеоза, которым жили «шестидесятники», ощущаемое и в «Кому на Руси…» Некрасова, и в «Перемене декораций» из «Что делать?» Чернышевского. Соблазнительно, может быть, сделать, в оправдание такого обстоятельства, Бородина, скажем, прямым музыкальным сподвижником Чернышевского, а «Богатырскую симфонию» — «Марсельезой» крестьянской революции. Но нельзя на деятелей прошлого смотреть слишком современными глазами, требовать от них повиновения нашему моральному принципу и думать, что это-то и есть «партийность» в понимании истории культуры. Мы говорим об этом лишь для того, чтобы показать достоинства разбираемой книги, так сказать, «от противного». Ничего не поделаешь, из огромной массы славных и дорогих нам людей, вечных наших современников, не так уж многие прямо уходили в революцию. Но их искусство было революцией. И «Богатырская симфония», написанная великим русским человеком, профессором Императорской медико-хирургической академии А. П. Бородиным, была в условиях 60-х годов яркой «политической» музыкой, она воспитывала для общества людей, любящих свободу, силу, красоту, готовых к борьбе за них. Недаром и теперь эта симфония сопровождает народные торжества в государстве победившего социализма. Впрочем, иногда М. Ильин и Е. Сегал лишь с видимым трудом не поддаются соблазну «революционизировать» личность Бородина — хотя бы в тот момент, когда они находят нужным подчеркнуть, что «Бородин не был революционером, но он всегда отличался демократическими взглядами». Необходимо ли в отношении такого человека это ограничительное заявление, вселяющее в сознание читателя мысль, что вот, значит, Бородин еще «не дотянул» до какого-то предела гражданского поведения, хотя и тянулся изо всех сил? Мы уже говорили, что новая книга об А. П. Бородине имеет много ценных качеств. Даже ее недостатки, кажется, являются продолжением ее достоинств. Например, нельзя не отдать должное умелому стилю М. Ильина и Е. Сегал, их одновременно и «просветительской» и поэтической манере разговаривать с читателем. Новое их произведение привлекает тем качеством, которое особенно ценил А. М. Горький у одного из авторов книги, писателя М. Ильина, — «редчайшей способностью… говорить просто и ясно о явлениях сложных и вещах мудрых». Но в ряде случаев этот серьезный и простой стиль как-то переходит в свой ухудшенный вариант — в дидактическую и несколько инфантильную манеру рассказа, неестественную в книге для юношества: «Мысли и впечатления, возникающие у каждого из нас дома и на работе, в театре и на лекции, среди природы и в шумной городской толпе, при встречах с людьми и в одиночестве, не разложены по полочкам, как письма в почтовом вагоне, а составляют единое сложное целое». Вряд ли нуждается в таком незамысловатом растолковывании состава человеческой духовной жизни читатель. С другой стороны, совершенно неожиданно — и, к счастью, очень редко, — читая эту книгу, с трепетом внимаешь языку «научной науки»: «Мы не знаем, каким способом получил он гликолевую кислоту: пришлось ли ему для этого сначала превратить уксусную кислоту в хлороуксусную, а от нее уже перейти к гликолевой. Или же он воспользовался способом, который… был найден русским химиком Соколовым и шел не от хлороуксусной, а от аминоуксусной кислоты — гликокола». Несмотря на то что с самого начала мы были предупреждены авторами об одинаковой важности для них деятельности и Бородина-химика и Бородина- музыканта, все же неизбежно получается, что неприготовленному читателю интереснее узнавать именно о музыканте, о великом авторе народных симфоний и опер. На наш взгляд, М. Ильин и Е. Сегал во многом овладели, казалось бы, невозможным искусством говорить голосом «смиренной прозы» о тончайших и многообразных музыкальных впечатлениях. Они с большим тактом проникают и в творческий мир великого музыканта, не пытаясь, как это делают многие, разложить по полочкам («как письма в почтовом вагоне») единый процесс мелодического, ладового и ритмического мышления. Люди, слушающие большую музыку (а таких в нашей стране миллионы), нетерпимы ко всякой фальши, всякому излишнему «оглавлению» при раскрытии программы того или иного сочинения. Авторы книги о Бородине — в большинстве мест, где им приходится говорить о содержании очередного созданного Бородиным музыкального произведения, — держатся вполне на хорошем, и не узкоспециальном, и не «заниженном» уровне. Но заметна иногда также и в этой книге какая-то скованность в истолковании музыкальных образов. Так, раскрывая образно-эмоциональное наполнение первой части esdur'ной симфонии Бородина, авторы пишут: «И вдруг словно заговорила где-то пастушья свирель, девушки поют хороводную песню». И во второй части этой симфонии авторы услышали хоровод, но только здесь они видят уже «юношей и девушек, ведущих хоровод». А в скерцо Второй
