Он сразу оживился и про усталость свою забыл.
— В солок седьмом, до лефолмы, я бегал с Ляпым и Колей Пителским, с залётным. У одной стлунди[254] склипуху[255] помыл,[256] а в ей пацки денег. Сотельные. Я их волоку, а она, сука подлая, сулнулась и забазлала на весь тланвай. Я ей клицю: «Замолкни, сука, снифты вылезу!»
— Слушай, Вить, — перебил я мемуариста, — а ты никогда не задумывался, что приносишь несчастье людям, обкрадывая их? Не жалко тебе их было?
Витька даже привстал с соседнего щита, чтобы взглянуть на меня: не беру ли его на понт, не шучу ли над ним.
— Ты — сельёзно, Лизанов?
— Совершенно серьёзно.
— За дулака меня делзис… Злать все хоцют.
— А ты представь себе — деньги у неё были казённые. Ты их украл, а её посадили. За растрату. А у неё — дети. Представляешь, какую ты беду натворил?
— Плиставить мозно хуй к носу. А ты знаес: подохни сёдня, а я — завтла.
— А если у тебя отнимут и скажут: подохни сегодня?
— Я ему слазу киски выпуссю, асмодею.
— Выходит, и с тобой следует так поступить?
— Кто? Та флаелса? Да она со стлаху обоссытся. Я з её на плихват [257] возьму. И целез цлен блосу.
— Предположим, со старухой ты справишься. А если фраер попадётся, здоровенный? И не ты ему, а он тебе кишки выпустит. И прав будет.
— Не имеет плава. По закону долзон в мелодию заявить ментам. А езели с полицным взял, глабки не имеет плава ласпускать. А то — за фулиганку, по семьдесят цетвёлтой… по спалам, по спалам, как кулва с котелком.
— Что же получается: он не имеет права сопротивляться, а ты его имеешь право куска хлеба лишать?
— Пуссяй не лазевает хлебальник. Мы — волы.
— Ты всё ещё себя вором считаешь?
Витька сразу не ответил. Нахмурился.
— Кем тебе на лоду написано быть, тем и будес.
— А кто сказал, что тебе, Витьке Шкурникову, на роду написано быть вором и грабителем? Может, тебе написано быть хорошим человеком. Честно трудиться. Семью свою иметь. Никто в бригаде не верил, что ты будешь работать, а сейчас не хуже других упираешься.
— В глобу бы я видал такую лаботу, в белых тапоцьках.
— Почему? Ведь все трудятся. Если люди перестанут хлеб сеять, то все вымрут.
— Во. Пуссяй флаела и упилаются логами. А я — умею укласть. А кто не мозэт — нехай землю пасут.
— И ты это считаешь справедливым?
— А цё? У кого какой талант.
— Воровство ты считаешь талантом?
— А то как? Думаес, укласть легко? Это у глузциков: лаз-два — взяли! И — блосили.
— То-то блатные норовят фомку и отмычку поменять на вагу для погрузки баланов в пульман… Чушь, Витёк, порешь.
— Цего ты на меня залупился? Лицьно я тебе, Лизанов, ницего плохого не сделал. А мог. Сколько лаз мог склутить тебя в баланий лог.
— И ты это записываешь себе в заслугу?
— А сто? Я завсегда для музыков…
— Не лукавь. Мне-то зачем врёшь? В этапе — забыл? Ты со своей кодлой гущу рыбного супа жрал, пока из горла назад не полезет, а остальные пили через борт жидкую шлюмку. Тебе — полную миску каши, а мужикам — по одной ложке овса. От любви к мужикам ты обжирался, жухая от пайки. А ведь воры талдычат, что пайка — святая, никто не имеет права отнять её у зека. Так, может, мы, работяги, голодали в этапе от уважения блатных? А они пожирали наше кровное — от уважения к нам?
— Цево о баланде базалить, — скривил физиономию Витька. — Не я целпал, а флаел.
— Не ври, Витька, хоть мне не ври. Баландёр был ваш, блатных холуй. А с Моряком — помнишь? Убить тебя за это мало, Тля-Тля. И весь преступный мир — такие же наши «благодетели». А в самом деле — кровопийцы. Паразиты. Вроде глистов.
— Глистов… Унизаес цесных волов. Они клайние во всём… А кто их на воловскую зись толкает? Нацяльники и мусола. С плокулолами. А флаел, езли он лопоухий, то глех у него не укласть.
— На фраеров, то есть на народ, ты смотришь до сих пор как на своих крепостных, рабов. Которых можно грабить, избивать. И даже — убивать. Как скот. А ответь мне: чем ты, вор, лучше любого работяги? Какими такими достоинствами?
— Сицас — ницем.
— А когда в «законе» был?
— Тада — длугая масть.
— Какая — другая? Вы — цветные, а остальные — бесцветные?
— Не дотумкать тебе, Лизанов.
— Да уж куда мне, фраеру штампованному…
На том наша беседа, неприятная для обоих, прекратилась. Я ещё долго не мог уснуть, негодовал на Витьку и дивился: откуда у почти неграмотного и ничем не выдающегося парня столько спеси, презрения к людям? Неужели он искренне верит в то, что, примкнув к банде морально опустившихся подонков общества, стал умнее других и получил высшее право распоряжаться по своему усмотрению судьбами людей? И он — не единственный, возомнивший о себе как о властелине, таких витек — вся блатная свора. Как хорошо, что хоть на одного она стала меньше. Хотя едва ли эта бешеная стая уменьшилась… Одного Витька вышибли, трое карабкаются на его место.
Но не все из моих доводов и рассуждений Витька опровергал или отбрасывал. Над чем-то продолжал думать. И вроде бы ни с того ни с сего заявил мне:
— Есть волы плохие, есть и благолодные люди. Когда я малолетка был, такой вот писдёныс, взлослые волы никогда не позволяли меня флаелам обизать. Мазу за меня делзали. Я на калмане сголю, меня флаел с полицным подловит, а волы: «Не тлонь лебёнка!» И — по хале ему. Если тот залупится. Завсегда меня отсывали. Один лаз на сексота налвался. Меня не отмазали. Мент дулу вынул и ввелх смальнул. Повязали нас. Пелвый лаз в тюлягу заглемел. В Адлян меня, в суций лагель, хотели блосить, для малолеток. Волы отмазали — потелпевсего на гоп-стоп взяли. Он забздел и заявление своё из суда заблал. Клицит судье: обознался. А ты: волы — плохие люди. Благолодные!
По интонациям, по убеждённости, с какой поведал мне Витька о «хороших» ворах, было совершенно очевидно, что спорить с ним бесполезно. Поэтому я сказал:
— Потом об этом потолкуем. Устал — еле дышу.
Витька оценил моё нежелание продолжить спор как свою победу.
— Увазаю я цесных босяков. Злать мне завсегда давали. Когда eссё не бегал с ними, не тыцил[258] по калманам. Из сколы домой пликанаес,[259] кастлюли пустые, зэвать нециво. На улку выйдес, к пацанам, у них завсегда цто найдётся посамать. Цто уклали, то на всех, по-блатски. Если б не волы, дуба дал бы.
— А родители тебя не кормили?
— Мать я и не видал — на Цетэзухе по две смены вкалывала. А дядя Лёха, кобель ейный, меня зелтвой аболта звал. И выблядком. Залезать его, суку, надо было. Ессё встлетимся. На уской долозке. Он, Змей Голыныць, никогда мне и оглызка не блосил. Злёт сам и внаглую на меня смотлит, как я слюнями исхозу. А волы завсегда последним куском поделятся, пополам лазделят. Досло тепелица до тебя, Лизанов, сто такое флаел подлый, а кто такой — блатной?
Трудно мне было найти убедительные слова, чтобы оспорить своего напарника.
