был инкубатор. Крошечные цыплята вылуплялись из яиц. Пушистые желтые комочки – настоящие, по крайней мере мы так думали тогда.
Я помню, как Эллисон говорил о чуде рождения. Мы наблюдали, как цыплята пробивают яичную скорлупу. Мы тогда были такими невинными, изумлялись. В инкубаторе им тепло, они в безопасности, говорил Эллисон. Видимо, он хотел сказать, что в ГВР персонал школы позаботится о нас, коль скоро наши родители отправили нас учиться в ГВР, как мы могли бы заботиться о цыплятах. Мы дали им имена, они стали нашими питомцами.
Вот тогда я впервые обратил внимание на Симону. До этого момента я просто считал ее неплохой девчонкой, потому что нам нравился один сорт конфет. Но сейчас меня поразило выражение ее лица, когда она, не отрываясь, смотрела на цыплят. Я не мог отвести от нее взгляд, она как будто хотела спросить что- то.
– А что случилось с их мамой курицей? – наконец спросила она.
Хороший вопрос. Эллисон украл цыплят? Нет? Тогда где она?
До этого момента я не думал о смерти.
Эллисон что-то ответил, но я уже не слушал. Я смотрел на Симону, затаив дыхание. Я всю ночь не сомкнул глаз, все думал о ней, мысль поселилась в моем сердце и все больше занимала меня. Из этого вырастали другие мысли, приходили другие чувства, вновь отбрасывались, поскольку не казались мне важными. Мама может умереть? А что это значит? Куда она отправится? И я тоже умру?
Ее вопрос изменил меня. Не сразу, конечно, но постепенно, год за годом. Меня поразила острота ее мысли, ее невинное лицо и то, что, казалось бы, невинный вопрос нес в себе страшную угрозу. Не думаю, что она переживала все это так же сильно, как я. Возможно, для меня это был момент озарения. Мысль преследовала меня. И до сих пор преследует.
Воспоминания нахлынули на меня, и, глядя на ее тело, плавающее в контейнере, я понял, что и моя любовь к Симоне, и мой интерес к природе смерти родились именно тогда.
Я установил настройки на выпуск и стал ждать, когда машина выполнит свою работу. Фан заставила меня отвернуться, когда доставала обнаженное тело из контейнера. Она плотно завернула ее в одеяло. Я впервые увидел, как Симона открывает глаза. Ах, Симона!
Она огляделась с удивлением и страхом. Мы сообщили ей, кто мы такие. Мы попросили ее успокоиться и выслушать нас. Но она вся сжалась, с трудом понимая то, что мы ей рассказывали. Я старался говорить спокойно и негромко. Я не хотел ее волновать.
Но мне не удалось.
Осознание происходящего заставляло ее содрогаться.
– Мои родители умерли?
– Они не умерли, но никогда и не жили. Их просто не было.
Она восприняла действительность куда тяжелее, чем я надеялся. Возможно, это признак здоровой психики. Мне очень хотелось обнять ее, но я не хотел, чтобы мне снова разбили нос.
– У меня есть сестра? – спросила она. – А кузен в Вермонте?
– Они все – персонажи ГВР. Как Дарвин.
– А шрам, который я получила, когда задела коралл? – сказала она, поворачивая руку, чтобы взглянуть на свой локоть, и, конечно, не обнаружила его на месте.
– Нам дали запрограммированную внешность, запрограммированный голос, они совсем не наши. И даже ощущение своей личности было только наполовину наше. Но это неважно, наша старая оболочка. Теперь мы – бабочки, вылупившиеся из куколки.
– У меня психическое расстройство? – спросила она. – Мне кажется, да.
Фан вытащила успокоительное.
– На, успокойся, поможет тебе уснуть, – предложила она.
– Спасибо, я уже выспалась.
И тут полились слезы. Она обхватила себя руками и принялась оплакивать ложь.
В течение последующих нескольких часов я пытался выстроить осмысленные взаимоотношения с Симоной.
Подросток во мне уничтожен – химическим, электрическим или духовным путем? – и я должен был поддержать Симону, пройдя вместе с ней сквозь все стадии горя. Я надеялся, что в ее душе зародится мысль обо мне как о возлюбленном, тем более что Лазаря больше нет. Однако я чувствовал, что это невозможно, «даже если ты будешь последним выжившим на земле». Конечно, я не последний, но почти последний.
Нежность никогда не была моей сильной стороной. А любовь сделала неуклюжим и грубым.
Самое печальное, что я ей нравился: не Лазарь, конечно, но многие годы она считала меня своим другом. Мы были близкими людьми, и наша глубокая привязанность друг к другу была искренней. Испытывая непреодолимое желание защитить ее, помочь ей, я, жертва назойливых гормонов, смог лишь оттолкнуть ее от себя.
Хотя, может быть, я слишком строг к себе.
Я выкопал могилу позади здания. Ничего особенного. Мы предали тело земле, Симона возложила цветы на могилу, цветы, которые я собрал для нее.
Фантазия сочла церемонию странной. Она без конца хихикала.
– По-моему, она нездорова, – заметила Симона.
– Я совершенно в порядке, – запротестовала Фан. – Я здоровее всех здоровых! Я здоровее вас обоих!
