– Сейчас я их тебе пришлю.
Боцман поднялся по трапу и через несколько минут оба индийца предстали перед Тремаль-Найком.
Один был худой и сутулый, как обезьяна; другой коренастый, жилистый, больше похожий на малайца, чем на индийца.
Тремаль-Найк огляделся кругом, чтобы убедиться, что они одни, и протянул руку, показывая им кольцо. Оба индийца покорно склонили головы, показывая, что готовы служить ему.
– Кто ты? – тихо спросили они.
– Посланник Суйод-хана, Сына священных вод Ганга, – вполголоса отвечал Тремаль-Найк.
– Говори, приказывай, наша жизнь принадлежит тебе.
– Нас никто не слышит?
– Никто, – сказал Палаван.
– Где капитан Макферсон?
– В каюте; он еще спит.
– Вы знаете, куда направляется фрегат?
– Этого не знает никто. Капитан Макферсон сказал, что сообщит это, когда прибудем к месту назначения.
– Значит, даже офицеры ничего не знают?
– Абсолютно ничего.
– Ну что ж, значит, со смертью капитана исчезнет и эта тайна.
– Без сомнения. Но мы опасаемся, что фрегат направляется на Раймангал, чтобы напасть на наших братьев.
– Вы не ошибаетесь. Но фрегат не высадит там своих людей.
– Но как?.. Почему?..
– Он взлетит на воздух, прежде чем достигнет острова.
– Если ты прикажешь, мы подожжем порох.
– Когда мы прибудем на Раймангал, по вашим расчетам?
– Ближе к полуночи.
– Сколько человек на борту?
– Около сотни.
– Ну что ж, ближе к полуночи я убью капитана. Потом мы взорвем корабль и попытаемся добраться до берега. Но нужно, чтобы в одиннадцать капитан крепко спал.
– Я подолью ему снотворного в графин с водой, – сказал Палаван.
– А ты сможешь проникнуть в его каюту незаметно?
– Да, я изготовлю отмычку, и дверь будет открыта.
– Хорошо. В одиннадцать приходите ко мне сюда. И принесите какое-нибудь оружие. Действовать нужно тихо, но наверняка.
И Тремаль-Найк снова принялся за еду. Он съел огромный бифштекс, способный насытить трех человек, опустошил одну за другой несколько чашек превосходного джина, потом взял трубку и растянулся на койке, шепча: «Без крайней надобности выходить на палубу не стоит: капитан все-таки может узнать меня».
Он постарался уснуть, но сон не шел – он был слишком взволнован. Множество мыслей беспорядочно теснилось в его голове. Он думал о своей прошлой жизни, о своей обожаемой Аде, о том моменте, когда наконец после стольких мучений, стольких опасностей, он снова увидит ее, он думал о том последнем ударе, который готовился нанести. И снова, как и всякий раз, когда он думал об этом убийстве, какое-то странное, ужасное чувство овладевало его душой. Он и стремился убить капитана, и в то же время боялся это совершить. Макферсон не только не казался ему врагом, в нем даже ощущалось что-то родное. Что это было, Тремаль-Найк не мог сказать, но словно какой-то внутренний голос предостерегал и внушал ему это, сомнениями мучил его.
Он знал, что все равно убьет Макферсона, и в нужный момент рука его не дрогнет, но чем дальше, чем больше казалось, что счастья ему это не принесет.
Так в бессоннице и сомнениях проходил час за часом. Никто не спускался в кубрик к нему, да и он сам не горел желанием появиться на палубе. Оба его сообщника больше не показывались.
Тремаль-Найк начал уже бояться, не случилось ли с ними какого-нибудь несчастья, не раскрыты ли их тайные замыслы.
В восемь часов, когда солнце зашло за горизонт и тьма быстро спустилась на голубые волны залива, Тремаль-Найк, снедаемый тревогой, поднялся по трапу и выглянул на палубу.
Солдаты и матросы столпились на баке, устремив глаза на восток; некоторые вскарабкались на ванты, пристально вглядываясь в горизонт. На корме несколько человек хлопотали возле шлюпок.
Он взглянул на мостик: четверо офицеров прогуливались там, куря и болтая. Капитана Макферсона среди них не было.
Тремаль-Найк вернулся на койку и стал ждать. В кубрике постепенно темнело. Склянки на борту пробили девять; потом десять; и, наконец, одиннадцать. Еще не замолк последний звук, как две тени спустились по
