голос стал бесцветным, отрешенным. — Но им уже за шестьдесят… Не прошли отбор в приемном блоке, их поставили в другую колонну.
— Может, они где-то в другом бараке? Тут вон их сколько, да и сам лагерь просто огромный.
— Я тоже об этом думала поначалу. И я хотела бы, изо всех сил хотела бы в это верить, но ведь только неправда все это. В лагере всего один сектор для женщин. И все мы тут, больше нам быть просто негде. Если с отцом еще есть надежда, то с мамой…
Ее голос вдруг дрогнул. Сара, вспомнив советы Адама, предпочла не продолжать разговор. Но Ривка, помолчав, сама начала рассказывать.
— Когда нас выгнали из поезда, — вспоминала она с дрожью в голосе, — я не отходила от родителей ни на шаг. В поезде ехало человек восемьсот, и я все боялась, что они потеряются, останутся в этой толпе одни. Там, в этом вашем Люблине, то ли какой-то вокзал, то ли какой-то тупик есть, в общем, прямо в городе. А рядом — площадь, такая... булыжником мощеная. На нее нас и пригнали. Вокруг охрана, всех нас окружили, бежать было невозможно, да и куда бежать? Это же мы только потом узнали, что нас в Люблин привезли, а тогда вообще непонятно было — где мы и что здесь делаем? Ехали стоя всю дорогу, по сто человек в вагоне. В поезде ни есть, ни пить не давали. Люди вконец измождены, им уже ни до чего было. А тут вдруг незнакомый город, кругом охранники с собаками… Охранники по-немецки на всех орут, чуть, что не так — приклады в ход пускают. Паника хоть и поднялась, но быстро утихла. В общем, о том, чтобы бежать, никто и не подумал, наверное. Просидели мы на том булыжнике, наверное, с целый час. Пока всех из поезда выгрузили, пока что-то там они с машинистом сверяли… А потом построили нас в колонну и погнали вперед. Опять крики, приказы, но никто из нас ничего по-немецки не понимает… Тех, кто замялся, жестоко бьют, собак на них натравливают… Сколько времени шли — уже точно не вспомню. Может, с час, может, чуть больше… Потом по правой стороне увидели все эти ограждения, вышки, к ним и свернули. Ну, а здесь эсэсовцов как будто подменили. Нам вежливо объявили, что мы в трудовом лагере. Что нужно пройти медицинский осмотр. Что все тяжелые вещи мы должны были оставить на площади, а потом по очереди подходить к врачам. Мне еще тогда показалось странным, что врачи делили нас на две группы, причем, во второй было раза в три-четыре больше народу, чем в первой. Но никто не придал этому значения, все смотрели друг на друга и только недоуменно пожимали плечами. Нас больше никто не бил, говорили с нами вежливо, и люди как-то начали сами собой успокаиваться, что ли... Кроме того, на площади среди охранников суетились заключенные, я даже, кажется, видела среди них женщин. Они помогали нам складывать вещи, подсказывали, куда идти, давали советы. Вот здесь меня с родителями и разлучили. Их поставили в одну сторону, меня отвели в другую. Я смотрела на них все время, было, конечно, какое-то слабое предчувствие, но я гнала мысли прочь. Так хотелось верить, что утомительный переезд закончен, и теперь будет хоть немного, но легче. А потом всех нас, из первой колонны, погнали к банному бараку. Там дали по какому-то мешку, сказали сложить вещь внутрь. Перед баней обстригли. А после того, как все помылись, выдали уже полосатую форму, пересчитали и небольшими группами развели по разным секторам и баракам.
Ривка, отвернувшись в сторону, вдруг замолчала. Сара только сочувственно взглянула на нее, не решалась что-то сказать.
— Вот с тех пор я их и не видела больше, — со слезами на глазах закончила рассказ Ривка. — Никто ничего не говорит, узнать попросту не у кого. Да я и не одна здесь такая, посмотри, сколько нас. Половина по-польски даже не понимает. Но, при этом, ведь нет никого, чей возраст бы был близким хотя бы к пятидесяти. А дети? Ты видела здесь детей? Хотя бы одного ребенка?
— Да я же только второй день здесь, мне не до наблюдений было, — вздохнула Сара. Она снова с сочувствием посмотрела на рассказчицу. — Ривка, я…
— Не надо! — остановила ее та. — Плохо так говорить, но, думаю, что их уже нет. Я решила, что лучше принять это, чем жить с постоянной неоправданной надеждой. А что еще остается? Тут же на каждом шагу смерть. На моей памяти застрелили уже семерых. Женщины просто не выдерживали, падали от усталости и голода, кто во время работы, кто во время проверок. И все. Запомни, падать нельзя. Если упала, значит, работать ты больше не можешь. А, если работать не можешь, то зачем тогда тебя здесь держать? Потому и говорю тебе в который раз — жри то, что дают. Через силу, как угодно, но жрать нужно. Иначе через неделю свалишься.
Раздался резкий свисток.
— Строиться! — послышался громкий голос старосты по бараку.
Вечерняя перекличка продолжалась около часа. Усталые узницы, стоя в строю, качались из стороны в сторону. Те, кто был посильнее, поддерживали тех, кто лишился сил. Когда Саре начало казаться, что проверка уже никогда не кончится и растянется на всю ночь, наконец, прозвучала команда разойтись по баракам. Наступило время отбоя.
На нарах — холодно. И становилось все холоднее. То на одном, то на другом ярусе возникали споры и ругань из-за одеял. Ривка делила накидку с неразговорчивой соседкой слева, и теперь уступила часть своей половины Саре. Этого ей едва хватило на то, чтобы закрыться с одного боку. Они с Ривкой молча лежали рядом друг с другом и думали каждая о чем-то своем. Сара пыталась представить себе дальнейшее существование в этом месте. Подумать страшно, сегодня ведь только первый день в лагере, а ей казалось, что силы уже почти на исходе. Мучил голод. Жутко ныли стертые о неудобную обувь ноги. Холод и колючая солома мешали заснуть. И это только первый день! А сколько впереди еще таких дней, недель, месяцев?
Чтобы хоть как-то отвлечься, Сара старалась мысленно переключиться на что-то другое. Но не получалось. Было невозможно поверить, что еще вчера она, хоть и оставаясь только в пределах гетто, могла свободно пройтись по улицам Люблина; пусть и нелегально, но заглянуть на рынок; с большой осторожностью, но навестить знакомых. Еще вчера она ела хлеб и, хоть и пустую, но вполне съедобную кашу. Еще вчера она могла видеть хоть и редкие, но, все же, улыбки на лицах горожан и могла поговорить с теми, кого давно знала. Все это разом превратилось в далекий сон, приятное воспоминание, не более. Все это в одночасье стало просто мечтой, и, скорее всего, несбыточной. Трудно было поверить в то, что всего в нескольких милях от города уже давно существует место, где вместо каши тебе два раза в день дают гнилую баланду, где за малейшую нерасторопность ты получаешь жестокие удары кнутом, где всем правят надзирательницы с восковыми лицами и где куда-то бесследно исчезают целые толпы народа. Сара твердо решила, что впредь будет предельно внимательной и больше никому не даст поводов для наказаний. Еще она твердо решила, что теперь всегда будет выполнять то, что советует Ривка. Все верно, ведь она уже здесь давно и знает, как нужно себя вести и что нужно делать.
— Ривка! — тихонько позвала Сара, приподнявшись на нарах.
Но та уже крепко спала, накрыв рукой голову и поджав ноги насколько позволяла здешняя теснота. Сара, боясь ее разбудить, осторожно улеглась снова. С мыслями о будущем она почти сразу заснула. И в эту ночь она опять не видела снов.
