проверки, к баланде постепенно привыкаешь. Или, может быть, изнурительная работа под постоянным присмотром издевающихся над тобой надзирателей? С пяти утра и до девяти вечера, семь раз в неделю, без выходных и праздников, без перерывов на обед, без права на отдых и недомогание? Тяжело, конечно, невыносимо трудно и тяжело, но, все-таки, и это можно как-то попытаться пережить. Тут ведь главное — отстраниться от всего, отупеть, в прямом смысле этого слова. Нужно суметь устроить все так, чтобы большая часть информации из окружающей тебя страшной действительности миновала твои органы чувств, не коснулась твоего восприятия. И тогда становится чуточку легче, и тогда у тебя появляется шанс. Вроде бы и происходит что-то вокруг, но ведь, не с тобой же. Вроде бы и упал в двух шагах от тебя изможденный голодом и невыносимыми страданиями человек, но ведь, не ты же. Вроде бы и оттащили его эсэсовцы в сторону, а затем, почти сразу же, в грохоте пыльной стройки или в тишине капустного поля раздаются два сухих выстрела, но ведь, не в тебя же. А то, что это был твой сосед по бараку или напарник, с которым ты дни напролет толкал какую-нибудь тяжелую вагонетку, то, что завтра на его месте, скорее всего, окажешься ты, и тебя вот так же, под шутки и разговоры о погоде, просто застрелят у всех на виду без всяких на то причин — ну так это дело десятое. День жизни — это, ведь, тоже жизнь. Не умереть сегодня — это, ведь, и есть, пусть и небольшое, но счастье. И находились те, кто выбирал такой путь. Путь отупения, путь отрешенности, путь полного ко всему равнодушия. Обвинять и судить их никто не вправе.
Но, бывает, конечно, по-настоящему страшно. Страшно даже тем, кто отстранился, кто отупел, кто в своем стремлении выжить перестал быть похожим на человека и превратился в ничего не замечающего вокруг себя ходячего полосатого призрака. Когда где-то далеко-далеко вдруг раздастся еле слышный гудок паровоза, когда рано утром под лай собак и короткие приказы старших по званию уходят куда-то за территорию лагеря несколько десятков вооруженных охранников, когда офицеры, ворвавшись в барак или просто прохаживаясь вдоль строя во время лагерной переклички, вдруг начинают внимательно всматриваться в истощенные лица, пытаясь определить, кто еще может приносить пользу великому Рейху, а кто уже нет, тогда… Тогда для всех становится ясно, что сегодня особый день. Сегодня ожидается прибытие нового транспорта. А новый транспорт — это новые люди. Вернее, люди — это с точки зрения самих заключенных. А с точки зрения офицеров СС — новый трудовой материал. Но, как это ни называй, логическая причинно-следственная связь всегда останется одной и той же. Никакой сложности или скрытого подтекста в ней нет. Она невероятно проста. Право на то, чтобы еще немного пожить, имеют лишь те, кто может работать. И неважно, прибыл ты с новым транспортом или находишься в лагере уже какое-то время. В любом случае, ты занимаешь место на нарах, тебя обеспечивают гнилой соломой, кормят, поят, одевают и охраняют. Тебе даже позволяют топить печку, которая, хоть и совершенно неспособна обеспечить теплом длинный барак — а потому твои соседи часто не встают утром вместе со всеми, а так и остаются лежать на нарах: скрюченные, посиневшие, полностью неподвижные — все равно требует топлива и ремонта. Кроме того, на то, чтобы ты не имел возможности убежать, да что там — убежать, даже мысли бы не допускал о побеге, были потрачены бесчисленные километры колючей проволоки, десятки мощных прожекторов, сотни деревянных столбов и тысячи дорогостоящих изоляторов. Подобные затраты со стороны немецкого Рейха, как ни крути, должны иметь рациональное обоснование. И потому вышагивают эсэсовцы вдоль строя. Всматриваются в лица тех, кто не смеет поднять на них взгляда. Тычут пальцами то в одну, то в другую полосатую грудь. Есть еще силы? Подходишь на роль раба? Хорошо, пока можешь остаться. Исчерпал свой ресурс? Заболел? Изнемог? Валишься с ног от голода? Тогда — выйти из строя! Встать в колонну напротив! Взгляд опустить! А ну, упереть взгляд в землю! Быстрее, быстрее! Одного, второго, десятого, сотого…
Но вот, вроде бы, отбор и закончен. Капо[2] громким голосом продолжает считать. Охранники поправляют на плечах автоматы. Обмениваются шутками офицеры. Ну, а ты? Что будет теперь с тобой, дальше? Дальше?.. Хороший вопрос. Но, дело в том, что никакого «дальше» уже не будет, потому что это — конец. Ты все еще стоишь в каких-нибудь двух метрах от своих собратьев. Ты все еще одет, как они, все еще выглядишь, как они, все еще думаешь, как они, но, при этом, ты сам, да и все вокруг тебя уже хорошо понимают, что сегодня тебе, как и многим другим несчастным, не повезло. И ты, может быть, больше всего на свете хотел бы снова встать в строй. Хотел бы затеряться среди остальных, внешне так на тебя похожих бесправных рабов. Хотел бы снова стать тем, кто составляет всю эту плотную, изможденную, людскую полосатую массу, но… Нет у тебя больше такого права. Ни права, ни возможности такой нет. А потому, виновато посматривают на тебя те, кому выпало сегодня еще немного пожить — может, день, а может, даже неделю. И во взглядах этих, исподлобья на тебя обращенных — сочувствие, бессилие, боль и страдание. Во взглядах этих — немая просьба не держать зла за то, что они еще тут, а ты уже там. Во взглядах этих… Ну, парень, прощай… И через несколько минут ты вместе с теми, кому сегодня не повезло, уйдете строем в сторону березовой рощи, по пути сливаясь, подобно маленькому полосатому ручейку, с точно такими же обреченными, как и ваш, ручейками из остальных лагерных секторов. И каждому из вас будет слышаться в спину резкое, хлесткое: «Быстрее, быстрее!». И каждого из вас будут мысленно провожать те, чей день еще не настал: «Прощайте. Прощайте. Прощайте».
Но все это меркнет на фоне того, что происходит в здании лагерного гестапо. Ведь у кого-то в лагере все равно остается шанс. Шанс затеряться среди других заключенных. Там принцип простой и несложный — не выделяться. И тех, кто умеет не выделяться, иной раз минует внимание служителей Рейха. Но, если ты вдруг попал сюда на допрос, если вдруг кому-то почудилось, что ты что-то имеешь против режима, или даже просто имеешь склонность иметь, если вдруг кто-то, не выдержав здешних пыток, кивнул на тебя в своих кровью залитых показаниях, что же, тогда и правда изнурительную работу в лагере можно считать чем-то вроде легкого отдыха. Здесь, в отличие от капустного поля и стройки, ускользнуть от внимания палачей у тебя не выйдет. Здесь вся твоя жизнь внутри серой папки, аккуратно перевязанной невзрачным тонким шнурком. Твое дело здесь ведут скрупулезно, дотошно, тщательно. И твоей личностью здесь занимаются не какие-то фанатики-первогодки, а настоящие, опытные, матерые профессионалы. Многочисленные изощренные методы пыток, призванные подавить волю, надломить характер, заставить почувствовать себя полностью деморализованным, вот с чем придется столкнуться тому, кто попадает в неброское кирпичное здание, расположенное чуть в стороне от других, подальше от лагерных ограждений. И способен выдержать все это отнюдь не каждый. Ну, а затем — и это, пожалуй, самое страшное — практически все попавшие в поле зрения лагерного гестапо, в конце концов, приговариваются к смерти. Независимо от результатов допроса. Независимо от результатов пыток. Независимо ни от чего. Отсюда не возвращаются.
Для унтершарфюрера СС Герхарда Ланге этот день не выглядел каким-то особенным. Он ничем не отличался от остальных, точно таких же осенних дней, которыми была заполнена его служба в лагере. Поднялся Ланге в шесть утра. Как обычно. Он принял холодный душ, побрился, сделал несколько упражнений для поддержания себя в должной форме и не без удовольствия осмотрел себя в зеркале. Как обычно. Не торопясь, довольно подолгу задерживаясь на каждой детали, он, как обычно, облачился в форму, вычищенную и отглаженную накануне, привычно затянул портупею поверх шинели, надел фуражку и снова бросил взгляд на свое отражение. Закончив, унтершарфюрер нашел, что сегодня его образ выглядит полностью завершенным. Впрочем, как и обычно. И теперь, как обычно, можно было отправляться на службу и выполнять то, что потребует от него начальство.
Прибыв на службу, Герхард Ланге получил список из трех фамилий и, как обычно, приказ доставить перечисленных в списке узников в блок, который занимало гестапо. Время от времени коменданту лагеря приходили подобные приказы РСХА. В них говорилось, что те, чьи фамилии перечислены в списках, должны быть расстреляны, причем, в течение суток. Людей снимали с работ, конвоировали в камеры, зачитывали им смертный приговор и немедленно приводили приговор в исполнение.
Как обычно, он конвоировал заключенных строем. Трое изнуренных узников, которые едва могли передвигать ноги, шли цепью, один за другим. Слева от них двигался рядовой, которого Ланге взял себе в помощь. И замыкал строй он сам. Обреченные на смерть заключенные представляли собой жалкое зрелище.
