— А если мы больны?
— Значит, врач назначит нам лекарства. Мы примем их и снова будем здоровы.
— Я не хочу, чтобы ты уходила, — мальчик снова взял ее за руку.
У Рахель защемило сердце. Она обернулась и посмотрела в сторону, где ждали эсэсовцы. К столику подошла женщина, стоявшая в очереди перед ней.
— Кто этот ребенок? — мельком взглянув на нее, равнодушно спросил офицер у столика. — Это ваша дочь?
— Да, — кивнула женщина в ответ.
Офицер, не глядя больше на женщину, показал в левую сторону. Стоявший рядом охранник отвел мать с дочерью в группу слева. Рахель, снова обернувшись к Давиду, на мгновение прижала его к себе.
— Все будет хорошо, — сказала она и поспешно вытерла свои слезы платком. — Все будет хорошо, слышишь?
Ноги не слушались. Рахель с трудом сделала несколько шагов по направлению к столику и остановилась перед ним, стараясь смотреть на землю.
— Это ваш ребенок? — спросил у нее эсэсовец, показав пальцем на Давида, стоявшего в самом начале очереди.
Заключенный, выполнявший роль переводчика, послушно перевел Рахель вопрос офицера. Рахель сжала руки так сильно, что кончики ногтей больно впились в ее ладони. Она сделала попытку ответить и… не смогла произнести ни единого слова.
— Это ваш ребенок? — спокойно повторил свой вопрос лагерный врач.
— Нет, — еле слышно сказала в ответ Рахель.
— Это точно? — переспросил эсэсовец, чуть отклонившись вбок и бросив на мальчика равнодушный взгляд.
— Это точно, герр офицер, — стараясь говорить как можно тверже, ответила Рахель. — Ребенок не мой, мы просто ехали с ним всю дорогу в одном вагоне.
— Сколько вам лет?
— Двадцать семь, герр офицер.
— Расстегните пальто.
Непослушными пальцами Рахель с трудом расстегнула все пуговицы. Одну за другой. Она отодвинула край пальто в сторону и замерла перед эсэсовцем, боясь даже пошевелиться. Офицер, быстро взглянув на Рахель, велел ей подойти ближе. Он внимательно осмотрел ее глаза, волосы и голову с обеих сторон.
— Герр офицер, — произнесла Рахель голосом, который ей самой казался чужим, — до войны я работала на швейной фабрике, умею хорошо шить, у меня большой опыт.
Лагерный врач обернулся и вопросительно посмотрел на двух офицеров, стоявших чуть подальше от них. Один из офицеров, перехватив его взгляд, неопределенно пожал плечами. Эсэсовец повернулся к Рахель, секунду подумал и коротко махнул рукой вправо. Один из солдат, грубо взяв девушку под руку, быстро отвел ее в правую группу, в которой к тому моменту набралось уже человек двадцать пять. Рахель робко подошла и встала рядом со всеми, стараясь не привлекать внимания. Вскоре охранник подал знак одному из узников, который, в отличие от других, носил черную повязку со странной надписью, и тот громким голосом велел группе двигаться в направлении ворот со шлагбаумом. Проходя мимо очереди, все еще стоявшей на площади, Рахель попыталась разглядеть Сару, работавшую где-то поблизости, но так и не смогла заметить ее среди множества других заключенных, помогавшим прибывшим складывать вещи.
Сара, тоже украдкой наблюдавшая за группой, направлявшейся к банному блоку, в последний момент все-таки смогла заметить среди быстро идущих людей знакомую фигуру подруги. Повернувшись к очереди, она облегченно вздохнула, и Адам, который работал в нескольких шагах от девушки, заметил на ее лице выражение, похожее на слабую, обессиленную улыбку. Сара и вправду улыбалась. Впервые за последние пять недель.
Глава XI
В конце ноября солнце над восточной Польшей заходит рано. Неохотно замолкают, погружаются в темноту польские города. Пустеют их и без того немноголюдные площади и бульвары. Замирает вместе с остальными и город Люблин, чем-то напоминая ночью недоверчивого, настороженного зверя, спящего беспокойным сном. Становятся гулкими в ночной тишине его узкие грациозные улочки. Гаснет свет, пробивающийся по краям плотно зашторенных окон. Безмолвно смотрят в темное небо треугольные крыши домов и живописные купола старинных башен. Если же вдруг какому-нибудь случайному прохожему и доведется услышать в темноте далекие негромкие голоса, то, внимательно вслушавшись, он, к своему удивлению, различит в них не обычный для этих мест дружелюбный славянский говор, а отрывистую, хлесткую немецкую речь, неизменно кому-то что-то приказывающую или цинично над чем-то глумящуюся. Впрочем, почему над чем-то? Может, над кем-то?
Но чуть в стороне, восточнее Люблина, даже ночью жизнь идет своим чередом. Неустанно рыщут в дождливом мраке прожектора, выискивая тех, кто осмелится подойти близко к проволоке. Внимательно осматривают территорию охранники, которым выпало сегодня нести дежурство на вышках. Пьют крепкий шнапс в своих казармах эсэсовцы, веселясь и расслабляясь после напряженного трудового дня. А подальше, за колючей оградой, безжалостно хлещет ливень по ветхим крышам. Завывает ветер в щелях деревянных стен. Дымят черной сажей короткие трубы одноэтажных строений. Скрипят и раскачиваются на высоких столбах яркие фонари.
Трудовой день на сегодня закончен. Проглочена впопыхах отвратительная брюквенная баланда. С трудом пережит изнурительный час вечерней проверки. Вытерплен миг мытья ледяной водой возле каменных корыт лагерной умывальни. И вот теперь, перед тем, как уснуть, те, кто еще не совсем отупел и кого еще окончательно не сломали, стараются всеми силами удержать, сохранить, сберечь в себе хоть что- то мирское и человечное. И потому, каждую ночь в одних бараках из-под тонких дырявых накидок слышатся красивые, почти мелодичные молитвы на идише. В других — кто-то на изящном гортанном французском
