заявления. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще хуже первых двух: «…Берлиозом, который попал под трамвай…» А тут еще ввязался этот неизвестный композитороднофамилец, и пришлось вписывать: «… Берлиозом не компози тором…»
Измучившись с Берлиозом, Иван все зачеркнул и решил начать сразу с чего-то очень сильного, чтобы немедленно привлечь внима ние читающего, и написал, как кот садился в трамвай, а также опи сал эпизод с отрезанной головою. Голова и предсказание консультан та привели его к мысли о Понтии Пилате, и для вящей убедительно сти решил весь рассказ изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще с кровавым генеральским подбоем вышел в ко лоннаду дворца.
Иван усердно работал: и перечеркивал написанное, и вписывал слова, и даже попытался нарисовать и Понтия Пилата, и консультан та, и кота; но и рисунки не помогли, и чем дальше – тем путанее и не понятнее становилось заявление поэта.
К тому времени как появилась издалека пугающая туча с дымящи мися краями и накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, понял, что с заявлением ему не совладать, и не стал под нимать разлетевшиеся листки и тихо и горько заплакал.
Добродушная фельдшерица Прасковья Васильевна навестила по эта, встревожась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии не пугали больного, и листки подняла, и побежала за врачом.
Доктор, вызванный Прасковьей Васильевной, сделал укол в руку Ивану, взял исписанные листки и унес их с собою, уверив Ивана, что тот больше плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится в самом наилучшем смысле.
И оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисо вывался до последнего дерева под небом, расчистившимся до пол ной голубизны, а река успокоилась. Тоска оставила Ивана тотчас по сле укола, и поэт спокойно лежал и глядел сквозь решетку на радугу, аркой раскинувшуюся над весенней землей.
Так пролежал он до вечера и не заметил, как исчезла радуга, как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.
Напившись горячего молока, умывшись, Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли.
Воспоминание о той женщине, что прокричала про постное мас ло и Аннушку и тем открыла тайну консультанта, уже не жгло душу Ивана, как-то смягчился в памяти проклятый черный кот, не пугала более отрезанная голова, и вместо всего этого стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стра винский очень умен, что вечерний воздух, текущий сквозь решетку после грозы, и сладостен, и свеж.
Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли белые матовые лампы, вместо них зажглись слабые голубые ночники. Все реже слышались осторожные шажки фельдшериц на резиновом полу ко ридора.
Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром, льющую из-под потолка смягченный свет, то на луну, под нимающуюся над черным бором, и шепотом беседовал сам с собою.
– Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Бер лиоз попал под трамвай? – рассуждал поэт. – В конечном счете, ну его в болото! Что я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, то выходит, что я, в сущ ности, даже и не знал как следует покойника. В самом деле, что мне о нем было известно? Да ничего, кроме того что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, товарищи, – продолжал свою речь Иван, обращаясь к кому-то, – разберемся вот в чем: чего это я, объясните, взбесился на этого загадочного консультанта, мага и профессора с пустым и черным глазом? К чему вся нелепая пого ня за ним в подштанниках и со свечкой в руках, а затем дикая пет рушка в ресторане?
– Но-но-но, – вдруг сурово сказал где-то, не то внутри, не то над ухом, прежний Иван – Ивану новому, – про то, что голову-то Берли озу отрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться!
– Об чем, товарищ, разговор! – возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану. – Что здесь дело нечисто, это понятно даже ребен ку! Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего вам еще интереснее надобно? И вместо того чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших с криками и про чим, а потом устроить и драку в ресторане, не умнее ли было бы веж ливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестован ным Га-Ноцри?
А я черт знает чем занялся! Важное, в самом деле, происшест вие – редактора задавило! Ну что поделаешь: человек смертен, и, как справедливо сказано было, внезапно смертен. Ну, царство небес ное ему. Будет другой редактор и даже, может быть, еще красноречи вее прежнего.
Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:
– Так кто же я такой в этом случае выхожу?
– Дурак! – отчетливо сказал где-то бас, не принадлежавший ни одному из Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.
Иван, почему-то не обидевшись на слово «дурак», но даже прият но изумившись ему, усмехнулся в полусне и затих. Сон крался к Ива ну, и уж померещилась и пальма на слоновой ноге, и кот прошел не страшный, а веселый, и, словом, вот накроет сон Ивана, как вдруг что-то зазвенело, решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, облитая полным светом луны, и по грозила Ивану пальцем.
Иван без всякого испуга приподнялся на кровати, увидел, что на балконе мужчина.
И мужчина этот, прижав палец к губам, прошептал:
– Т-сс!
Глава X I I ЧЕРНАЯ МАГИЯ И ЕЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ
Высоко приподнятая над партером и оркестром сцена Кабаре была освещена так сильно, что казалось, будто на ней солнечный южный полдень.
Маленький человек в дырявом желтом котелке и с грушевидным малиновым носом, в клетчатых брюках и лакированных ботинках выехал на сцену на обыкновенном двухколесном велосипеде.
Под звуки фокстрота он сделал круг, потом испустил победный вопль, отчего велосипед его поднялся на дыбы. Проехавшись на од ном заднем колесе, человек перевернулся вверх ногами, ухитрился на ходу отвинтить переднее колесо, причем оно убежало за кулисы, и покатил, вертя педали руками.
На высокой металлической мачте с седлом наверху и с одним ко лесом выехала полная блондинка в трико и юбочке, усеянной сереб ряными звездами, и стала ездить по кругу. Встречаясь с нею, челове чек издавал приветственные крики и ногой снимал с головы коте лок.
К двум ездящим присоединился третий молодой человек с выпи рающими из-под трико мускулами, также на высокой мачте, и заез дил, стоя на руках в седле и пятками едва не касаясь ярких ламп в верхних софитах.
Наконец прикатил малютка лет восьми со старческим лицом и за шнырял между взрослыми на крошечной двухколеске, к которой был приделан громадный автомобильный гудок.
Сделав несколько петель по сцене, вся компания под тревожную дробь барабана из оркестра подкатилась к самому краю сцены, и з первых рядах ахнули и откинулись, потому что публике показа лось, что вся четверка со своими машинами грохнется в оркестр.
Но велосипеды остановились как раз в тот момент, когда перед ние колеса уже грозили соскользнуть в бездну на головы музыкан там. Велосипедисты с громким криком «Ап!» соскочили с машин и раскланялись, причем блондинка посылала публике воздушные по целуи, а малютка протрубил смешной сигнал на своем гудке.
Грохот рукоплесканий потряс здание до самого купола, голубой занавес пошел с двух сторон и скрыл велосипедистов, зеленые огни с надписью «Выход» у дверей погасли, и в паутине трапеций под ку полом вспыхнули, как солнца, белые шары. Наступил последний ан тракт.
Единственным человеком, которого ни в коей мере не интересо вали чудеса велосипедной семьи Джулли, был Григорий Данилович Римский. Он сидел в полном одиночестве в своем кабинете, кусал тонкие губы и думал о столь неприятных вещах, что по лицу его то и дело проходили судороги. Сверхъестественное исчезновение Лиходеева осложнилось совершенно непредвиденным исчезновением администратора. Тот как ушел с пакетом из Варьете перед самой гро зой, так и не вернулся!
Известно было, куда он ушел… но ушел и… не пришел! Римский пожимал плечами и изредка шептал сам себе:
– Значит… гм… но за что?
И странное дело: такому деловому человеку, как финдиректор, проще всего, конечно, было догадаться позвонить туда, куда отпра вился Варенуха, и узнать, что с ним стряслось, а между тем Григорий Данилович до десяти часов вечера не мог принудить себя сделать это. В десять часов, совершив над собою форменное насилие, Григо рий Данилович тяжелою рукою снял трубку с аппарата и убедился в том, что телефон его совершенно мертв – нет гудков.
Вызванный звонком курьер доложил, что аппараты испортились во всем здании. Это неприятное, конечно, но все-таки не сверхъес тественное событие почему-то окончательно потрясло финдиректора. И еще более странно: порча аппаратов где-то в самой глубине ду ши обрадовала Григория Даниловича! Отвалилась необходимость звонить.
Над головою финдиректора вспыхнул и замигал красный сигнал, возвещавший конец отделения, донесся и гул публики, растекаю щейся по коридорам.
В это время явился второй курьер и доложил, что приехал ино странный артист. Финдиректора почему-то передернуло, и, став мрачнее тучи, он пошел за кулисы, чтобы принять гастролера.
В большую уборную, куда проводили черного мага, под разными предлогами уже заглядывали любопытные.
Мимо дверей уборной, в коридоре, где уже начали трещать сиг нальные звонки, прошли фокусники в ярких халатах, в чалме и с ве ерами в руках, мелькнул конькобежец в
