он желает дышать воздухом.
Поэт попросил оставить свет и дверь на балкон не закрывать, и Прасковья Васильевна, пожелав спокойной ночи, удалилась. Все стихло опять, и тогда вернулся гость.
Он шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли како го-то новенького толстяка с багровой физиономией, который все время бормочет что-то про деньги в вентиляции и клянется, что у них на Садовой поселилась нечистая сила.
– Ну, впрочем, бог с ним, – добавил гость и стал продолжать бе седу с Иваном, – из-за чего попали сюда?
– Из-за Понтия Пилата, – ответил Иван.
– Как?! – шепотом воскликнул гость и даже привскочил. – По трясающее совпадение! Расскажите, умоляю!..
Иван, почему-то испытывая доверие к неизвестному, первона чально запинаясь и робко поглядывая на гостя, а потом осмелев, на чал рассказывать всю вчерашнюю историю на Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лице свое го неожиданного гостя! Тот не рядил Ивана в сумасшедшие, нетнет, он проявил величайший интерес к этой истории, а в дальней шем пришел уж и просто в восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями: «Ну, ну… Дальше, дальше, умоляю! Не пропускайте ничего!»
Когда же после рассказа о завтраке у Канта и прочем дело дошло наконец до того, как Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вы шел в колоннаду, гость молитвенно сложил руки и прошептал:
– О, как я угадал! О, как я все угадал!
Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил за гадочным замечанием:
– Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича… – И исступлен но, но беззвучно вскричал: – Дальше!
Кот, садящийся в трамвай, чрезвычайно развеселил гостя, и он давился смехом, глядя, как взволнованный успехом своего повество вания Иван прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.
– И вот, – вдруг туманясь и загрустив, сказал Иван, – я и оказал ся здесь.
Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и заме тил:
– Вы сами виноваты во всем. Нельзя было держать себя с ним столь развязно и, я сказал бы, даже нагловато. Вот вы и поплати лись!
– Да кто же он, наконец, такой? – приходя в возбуждение, спро сил Иван.
Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:
– Вы не впадете в беспокойство? Уколов и прочей возни не будет?
– Нет, нет! – воскликнул Иван. – Скажите, кто он такой?
– Ну хорошо, – ответил гость и сказал веско и раздельно: – Вче ра на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.
Иван не впал в беспокойство, но был как-то ошарашен.
– Не может этого быть, – заговорил он, – его не существует!
– Помилуйте, уж кому-кому, но не вам это говорить, – возразил гость, – вы были одним из первых, кто от него пострадал. Сидите те перь в психиатрической клинике, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно!
Сбитый с толку Иван замолчал.
– Лишь только вы стали описывать его наружность, – продолжал гость, – я догадался, кто был перед вами. И нечего говорить, что первые же его речи, что вы мне привели, рассеяли всякие мои со мнения. Его нельзя не узнать. Впрочем, вы… вы меня извините, вы человек невежественный?
– Бесспорно, – подтвердил Иван.
– Ну вот… неужели вы даже оперы «Фауст» не слыхали?
Иван, конфузясь, объяснил, что как-то все времени не было, то комиссии, то заседания, то он ездил в санаторий поэму писать… Словом, не пришлось…
– Ну вот… Неудивительно. А вот Берлиозу я, признаться, удивля юсь. Он человек не столько начитанный, сколько хитрый. Хотя в за щиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запутать ко го угодно…
– Как? – воскликнул Иван.
– Тише! – воскликнул гость. – Что такое?
– Понимаю, понимаю, – забормотал Иван, – у него буква «В» на портсигаре.
– Ну, вот-с…
– Неужели он действительно был у Понтия Пилата? – всматрива ясь в луну, плывущую за решеткой, прошептал Иван. – А меня сумас шедшим называют!..
Горькая складка обозначилась у губ гостя.
– Будем глядеть правде в глаза, – и он повернул лицо в сторону прекрасного светила, – и вы и я сумасшедшие. Что отпираться! Но то, что вы рассказываете, верно, ясно и правильно и действительно было. Но даже такой гениальный психиатр, как Стравинский, вам не поверит. У Понтия Пилата ваш собеседник был, как был и у Имма нуила Канта, а теперь он навестил Москву.
– Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как- нибудь его надо изловить, – озабоченно заметил Иван.
– Вы уже попробовали, и будет с вас. Другим тоже не советую его ловить, – внушительно отозвался собеседник поэта. – А что натво рит, это уж будьте благонадежны. Но все-таки мне досадно, что встретился с ним не я, а вы. Клянусь, что за это я отдал бы связку ключей Прасковьи Васильевны, ибо больше мне нечего отдавать. Я – нищий.
– А зачем он вам так понадобился?
– Видите ли, какая странная история, – рассказывал гость, – де ло в том, что сижу я здесь из-за того же, что и вы, и именно из-за Понтия Пилата. Да, два года тому назад я, изволите ли видеть, написал роман о нем.
– Гм… Вы – писатель? – с большим интересом спросил поэт.
– Я – мастер, – сурово ответил гость и вынул из кармана засален ную черную шапочку. Он надел ее и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он – мастер. – Она своими руками сши ла ее мне, – таинственно добавил он.
– А как ваша фамилия?
– У меня нет больше фамилии, – мрачно ответил странный гость, – я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней!
Иван умолк, а гость шепотом повел рассказ.
История его оказалась действительно не совсем обыкновенной. Историк по образованию, он лет пять тому назад работал в одном из музеев, а кроме того, занимался переводами. Жил одиноко, не имея родных нигде и почти не имея знакомых. И представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
– Можете вообразить мое изумление! – рассказывал гость. – Я эту облигацию, которую мне дали в музее, засунул в корзину с бель ем и совершенно про нее забыл. И тут, вообразите, как-то пью чай ут ром и машинально гляжу в газету. Вижу – колонка каких-то цифр. Ду маю о своем, но один номер меня беспокоит. А у меня, надо вам ска зать, была зрительная память. Начинаю думать: а ведь я где-то видел цифру «13», жирную и черную, слева видел, а справа цифры цветные и на розоватом фоне. Мучился, мучился и вспомнил! В корзину – и, знаете ли, я был совершенно потрясен!..
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: ку пил на пять тысяч книг и из своей комнаты на Мясницкой пере ехал в переулок близ Пречистенки, в две комнаты в подвале ма ленького домика в садике. Музей бросил и начал писать роман о Понтии Пилате.
– Ах, это был золотой век, – блестя глазами, шептал рассказ чик. – Маленькие оконца выходили в садик, и зимою я видел редко, редко чьи-нибудь черные ноги, слышал хруст снега. В печке у меня вечно пылал огонь. Но наступила весна, и сквозь мутные стекла уви дел я сперва голые, а затем зеленеющие кусты сирени. И тогда вес ною случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А сто тысяч, как хотите, колоссальная сумма де нег!
– Это верно, – согласился внимательный Иван.
– Я шел по Тверской тогда весною. Люблю, когда город летит ми мо. И он мимо меня летел, я же думал о Понтии Пилате и о том, что через несколько дней я допишу последние слова и слова эти будут не пременно – «шестой прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
Но тут я увидел ее, и поразила меня не столько даже ее красота, сколько то, что у нее были тревожные, одинокие глаза. Она несла в руках отвратительные желтые цветы. Они необыкновенно ярко выделялись на черном ее пальто. Она повернула с Тверской в пере улок и тут же обернулась. Представьте себе, что шли по Тверской сотни, тысячи людей, я вам ручаюсь, что она видела меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как-то болезненно.
И я повернул за нею в переулок и пошел по ее следам, повинуясь. Она несла свой желтый знак так, как будто это был тяжелый груз.
Мы прошли по кривому скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, она по другой. Я мучился, не зная, как с нею заговорить, и тревожился, что она уйдет и я никогда ее более не увижу.
И тогда заговорила она.
– Нравятся ли вам эти цветы?
Отчетливо помню, как прозвучал ее низкий голос, и мне даже по казалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от грязных жел тых стен.
Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:
– Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вгляделся в нее и вдруг по нял, что никто в жизни мне так не нравился и никогда не понравит ся, как эта женщина.
– Вы вообще не любите цветов? – спросила она и поглядела на меня, как мне показалось, враждебно.
Я шел с нею, стараясь идти в ногу, чувствовал себя крайне стес ненным.
– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я и прочистил голос.
– А какие?
– Я розы люблю.
Тогда она бросила цветы в канаву. Я настолько растерялся, что было поднял их, но она усмехнулась и оттолкнула их, тогда я понес их в руках.
Мы вышли из кривого переулка в прямой и широкий, на углу она беспокойно огляделась. Я в недоумении поглядел в ее темные глаза. Она усмехнулась и сказала так:
– Это опасный переулочек. – Видя мое недоумение, пояснила: – Здесь может проехать машина, а в ней человек…
Мы пересекли опасный переулок и вошли в глухой, пустынный. Здесь бодрее застучали ее каблуки.
Она мягким, но настойчивым движением вынула у меня из рук цветы, бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли тесно
