рядом.
Любовь поразила нас, как молния, как нож. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у Крем левской стены на набережной. Мы разговаривали так, как будто рас стались вчера, как будто знали друг друга много лет.
На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москвереке, и встретились. Майское солнце светило приветливо нам.
И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне днем, я начинал ее ждать за полчаса до срока. В эти полчаса я мог только курить и переставлять с места на место на столе предметы. Потом я садился к окну и прислушивал ся, когда стукнет ветхая калитка. Во дворик наш мало кто приходил, но теперь мне казалось, что весь город устремился сюда. Стук нет калитка, стукнет мое сердце, и, вообразите, грязные сапоги в окне. Кто ходил? Почему-то точильщики какие-то, почтальон, не нужный мне.
Она входила в калитку один раз, как сами понимаете, а сердце у меня стучало раз десять, я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно уже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с ок ном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукива ла носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но ис чезала туфля, черный шелк, заслонявший свет, исчезал, я шел ей от крывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никог да и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особняке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, виде ли, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени ее не знали.
– А кто же такая она была? – спросил Иван, заинтересовавшись этой любовной историей.
Гость сделал жест, означавший – «ни за что, никогда не скажу», и продолжил свой рассказ.
Ивану стало известно, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что не могли уже жить друг без друга. Иван пред ставлял себе уже ясно и две комнаты в подвале особняка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потертую ме бель в первой, бюро, на нем часы, звеневшие каждые полчаса, и кни ги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.
Диван в узкой второй и опять-таки книги, коврик возле этого ди вана, крохотный письменный стол.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и пе реулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она приходила и надевала фартук, и в той узкой передней, где поме щался умывальник, а на деревянном столе керосинка, готовила завт рак и завтрак этот накрывала в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно кати лась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюблен ные растапливали печку и завтракали при огненных отблесках, иг равших на хрустальных рюмках с красным вином. Кончились грозы, настало душное лето, и в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Герой этого рассказа работал как-то лихорадочно над своим рома ном, и этот роман поглотил и героиню.
– Право, временами я начинал ревновать ее к нему, – шептал пришедший с лунного балкона ночной гость Ивану.
Как выяснилось, она, прочитав исписанные листы, стала перечи тывать их, сшила из черного шелка вот эту самую шапочку.
Если герой работал днем, она, сидя на корточках у нижних полок или стоя на стуле у верхних в соседней комнате, тряпкой вытирала пыльные корешки книг с таким благоговением, как будто это были священные и бьющиеся сосуды.
Она подталкивала его и гнала, сулила славу и стала называть ге роя мастером. Она в лихорадке дожидалась конца, последних слов о прокураторе Иудеи, шептала фразы, которые ей особенно понра вились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.
И этот роман был дописан в августе. Героиня сама отнесла его ку да-то, говоря, что знает чудную машинистку. Она ездила к ней прове рять, как идет работа.
В конце августа однажды она приехала в таксомоторе, герой ус лышал нетерпеливое постукивание руки в черной перчатке в окон це, вышел во двор. Из таксомотора был выгружен толстеннейший пакет, перевязанный накрест, в нем оказалось пять экземпляров ро мана.
Герой долго правил эти экземпляры, и она сидела рядом с резин кой в руках и шепотом ругала автора за то, что он пачкает страницы, и ножичком выскабливала кляксы. Настал наконец день и час поки нуть тайный приют и выйти с этим романом в жизнь.
– И я вышел, держа его в руках, и тогда кончилась моя жизнь, – прошептал мастер и поник головой, и качалась долго черная ша почка.
Мастер рассказал, что он привез свое произведение в одну из ре дакций и сдал его какой-то женщине, и та велела ему прийти за отве том через две недели.
– Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда все уже кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю его с содроганием и не навистью! – прошептал торжественно мастер и поднял руку.
Действительно, того, кто называл себя мастером, постигла какаято катастрофа.
Он рассказал Ивану про свою встречу с редактором. Редактор этот чрезвычайно изумил автора.
– Он смотрел на меня так, как будто у меня флюсом раздуло щеку, как-то косился и даже сконфуженно хихикал. Без нужды листал ману скрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались су масшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он стал спра шивать, кто я таков и откуда взялся, давно ли я пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал совсем идиотский вопрос: как это так мне пришла в голову мысль написать роман на та кую тему?
Наконец он мне надоел, и я спросил его напрямик: будет ли он пе чатать роман или не будет?
Тут он как-то засуетился и заявил, что сам он решить этот вопрос не может, что с этим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович.
Я ушел и через две недели получил от той самой девицы со ско шенными к носу от постоянного вранья глазами…
– Это Лапшенникова, секретарь редакции, – заметил Иван, хо рошо знающий тот мир, что так гневно описывал его гость.
– Может быть, – отрезал тот и продолжал: -…да, так вот от этой девицы получил свой роман, уже порядочно засаленный и растре панный. Девица сообщила, водя вывороченным глазом мимо меня, что редакция обеспечена материалом уже на два года вперед и по этому вопрос о напечатании Понтия Пилата отпадает.
И мой роман вернулся туда, откуда вышел. Я помню осыпавшиеся красные лепестки розы на титульном листе и полные раздражения глаза моей жены.
Далее, как услышал Иван, произошло нечто внезапное и стран ное. Однажды герой развернул газету и увидел в ней статью критика Аримана, которая называлась «Вылазка врага» и где Ариман преду преждал всех и каждого, что он, то есть наш герой, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.
– А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как ваша фа милия?
– Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, – ответил гость, – дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мсти слава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предлагал ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал ее протащить (опять это проклятое слово!) в печать.
Остолбенев от этого неслыханного слова «пилатчина», я развер нул третью газету. Здесь было две статьи: одна Латунского, а другая подписанная буквами «М.З.».
Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли счи таться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского «Воинствующий ста рообрядец». Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мною с мокрым зонти ком в руках и с мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, за тем хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отра вит Латунского!
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
– Настали безрадостные осенние дни, – продолжал гость, – чу довищная неудача с этим романом как бы вынула у меня часть души. По существу говоря, мне больше нечего было делать, и жил я от сви дания к свиданию.
И вот в это время случилось что-то со мною. Черт знает что, в чем Стравинский, наверное, давно уж разобрался. Именно, нашла на ме ня тоска и появились какие-то предчувствия. Статьи, заметьте, не прекращались. Клянусь вам, что они смешили меня. Я твердо знал, что в них нет правды, и в особенности это отличало статьи Мстислава Лавровича (а он писал о Пилате и обо мне еще два раза). Что-то удивительно фальшивое, неуверенное чувствовалось букваль но в каждом слове его статей, несмотря на то, что слова все были ка кие-то пугающие, звонкие, крепкие и на место поставленные. Так вот, я, повторяю, смеялся, меня не пугал ни Мстислав, ни Латунский. А между тем, подумайте, снизу, где-то под этим, подымалась во мне тоска. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу.
Моя возлюбленная изменилась. Она похудела и побледнела и на стаивала на том, чтобы я, бросив все, уехал бы на месяц на юг. Она была настойчива, и я, чтобы не спорить, совершил следующее – вы нул из сберегательной кассы последнее, что оставалось от ста ты сяч, -увы – девять тысяч рублей. Я отдал их ей на сохранение, до мо его отъезда, сказав, что боюсь
