— Князю наплевать на пленных. Он не отдаст его и за тридцать человек.
— В таком случае и тебе не отдаст, да, кроме того, может убить тебя.
— Он отдаст его, ваша вельможность, только за одного человека, за Саковича.
— Но Саковича я задержать не могу — он посол.
— Вы только ненадолго задержите его, а я поеду с письмом к князю. Может быть, чего-нибудь добьюсь. Бог с ним. Я готов отказаться от мести, только бы он отпустил моего солдата.
— Подожди, — сказал гетман. — Я задержу Саковича и, кроме того, напишу князю, чтоб он прислал безымянную охранную грамоту.
И гетман сейчас же стал писать. Четверть часа спустя казак помчался с письмом в Янов, а под вечер возвратился с ответом Богуслава.
«Согласно вашему желанию посылаю охранную грамоту, — писал Богуслав, — с которой каждый посланный вернется благополучно. Но мне, ваша вельможность, странно, что вы требуете грамоту, хотя у вас остался заложником мой слуга и друг, староста ошмянский, коим я так дорожу, что за него готов бы отдать всех взятых в плен ваших офицеров. Всем ведомо, что послов не убивают даже дикие татары, с которыми вы, ваша вельможность, нападаете на мои христианские войска. Засим, ручаясь за безопасность посланного моим княжеским словом, имею честь оставаться. И т. д.».
В тот же вечер Кмициц, взяв охранную грамоту и двух Кемличей, уехал. Пан Сакович остался в Соколке в качестве заложника.
XXXVIII
Было уже около полуночи, когда пан Андрей подъехал к неприятельским аванпостам. В лагере Богуслава никто не ложился. Битва могла наступить с минуты на минуту, и все деятельно готовились к ней. Княжеские войска стояли в Янове и на дороге, ведущей в Соколку, которую охраняла артиллерия. Она состояла только из трех орудий, но пороху и ядер было достаточно. По обе стороны Янова Богуслав приказал насыпать окопы, за которыми была расставлена пехота; кавалерия занимала Янов, дорогу за пушками и промежуток между окопами. Позиция была хорошая, и со свежими силами можно было бы долго защищаться; но свежих-то сил у Богуслава было только восемьсот человек пехоты, остальные же были так измучены, что еле держались на ногах. Кроме того, с севера, как раз в тылу укреплений Богуслава, слышался дикий вой татар, который наводил панику на солдат. Богуслав должен был отправить в ту сторону всю легкую кавалерию, которая, отъехав на полмили, не могла ни вернуться назад, ни ехать вперед, боясь попасть в засаду.
Богуслав всем распоряжался сам, несмотря на сильную лихорадку, которая мучила его больше, чем когда-нибудь. Так как он не мог усидеть на лошади, то приказал четырем солдатам носить себя на носилках. Он как раз и осматривал позицию, когда ему доложили, что прибыл посол от гетмана.
Это было на улице. Князь не мог узнать Кмицица, во-первых, потому, что было темно, а во-вторых, потому, что на аванпостах, вследствие излишней осторожности офицеров, Кмицицу надели на голову мешок, в котором было лишь отверстие для рта.
Князь заметил мешок, когда Кмициц слезал с лошади, и велел снять его.
— Ведь здесь уж Янов, — сказал он, — и скрывать нам нечего. — Потом он обратился к пану Андрею: — От Сапеги?
— Так точно.
— А что поделывает там пан Сакович?
— Он у пана Оскерки.
— Зачем же вам понадобилась охранная грамота, если у вас есть Сакович? Слишком уж осторожен пан Сапега, и как бы он не перемудрил.
— Это не мое дело! — ответил Кмициц.
— Вы, я вижу, посол не очень разговорчивый.
— Я привез письмо, о моем же личном деле я переговорю с вашим сиятельством в квартире.
— А! Есть и личное дело?
— Будет и просьба к вашему сиятельству.
— Рад буду не отказать. Пожалуйте за мной. Садитесь на лошадь. Я пригласил бы вас в носилки, но тут тесно.
Они отправились. Князя несли на носилках, а Кмициц ехал верхом. В темноте они поглядывали друг на друга, но не могли разглядеть. Вдруг князь, несмотря на то что был в шубе, стал дрожать всем телом, так что зуб на зуб не попадал.
— Привязалась, подлая… — сказал он, — если бы не она… брр… я бы поставил иные условия!
Кмициц ничего не ответил. Он старался разглядеть князя, но в темноте лишь неясно серели его голова и лицо. Голос князя и его фигура пробудили всю его прежнюю ненависть, и жажда мести вновь бешено закипела в его груди. Рука его невольно искала саблю, которую у него отняли при въезде в лагерь; но у него осталась еще за поясом железная булава, знак полковничьей власти… И дьявол стал шептать Кмицицу, туманя его рассудок:
«Крикни князю на ухо, кто ты, и разбей ему голову вдребезги. Ночь темная… убежишь как-нибудь… Кемличи с тобой. Убьешь изменника, отомстишь за все обиды… Спасешь Ол
Кмициц еще ближе подъехал к носилкам и дрожащими руками стал вытаскивать булаву из-за пояса.
«Бей! — шептал дьявол. — Ты окажешь отчизне услугу…»
Кмициц уже вынул булаву и сильно сжал ее рукоять, словно желая раздавить ее в ладони.
«Раз, два, три!» — шепнул дьявол.
Но в эту минуту лошадь Кмицица, — ткнулась ли она случайно носом в шлем телохранителя или просто чего-нибудь испугалась, — но отпрыгнула в сторону и споткнулась. Кмициц вздернул поводья, а в это время носилки удалились на несколько шагов.
У рыцаря волосы стали дыбом.
— Пресвятая Богородица, удержи мою руку! — шептал он сквозь стиснутые зубы. — Матерь Пресвятая, спаси меня! Я — гетманский посол, а между тем хочу убить, как ночной разбойник. Я — шляхтич, я твой слуга! Не введи же меня во искушение!
— Что вы там мешкаете? — послышался слабый, прерывистый голос Богуслава.
— Я здесь!
— Слышите?.. Петухи уже поют… Поздно… Нужно спешить… ведь я болен, мне пора отдохнуть…
Кмициц заткнул булаву за пояс и поехал рядом с носилками. Но он не мог успокоиться. Он прекрасно сознавал, что только при помощи величайшего самообладания и хладнокровия он сможет освободить Сороку, и начал придумывать, как говорить с князем, какими словами убедить его отдать вахмистра. Он дал себе слово иметь в виду только одного Сороку, ни о чем другом не говорить, а в особенности об Ол
И он почувствовал, что кровь хлынула ему в голову при мысли, что князь может упомянуть о ней, и упомянуть так, что он не сможет выслушать…
«Пусть он ее не касается, — говорил он про себя, — пусть не касается, иначе смерть и ему и мне… Пусть он хоть пощадит себя, если у него ни стыда ни совести нет…»
И пан Андрей страдал ужасно; в груди не хватало воздуха, горло что-то сжимало, он боялся, что, когда придется заговорить, он не сможет сказать ни слова…
И он стал молиться.
Молитва принесла ему облегчение, и железные тиски, которые давили ему горло, ослабли.
Между тем они подъехали к княжеской квартире. Солдаты поставили носилки. Богуслав оперся на плечи двух пажей и обратился к Кмицицу:
— Прошу за мной… Припадок сейчас пройдет… и тогда мы поговорим.
Вскоре они были уже в комнате, где ярко пылал камин и было невыносимо жарко. Князя уложили на
