Вслед за этим Анна исчезла.
— Не может быть! — сказал Кавалек. — Это правда? — он уставился на меня.
— Отчасти правда, отчасти ложь, — ответил я. — В монастырь мне действительно пришлось наведаться. Но Анна покинула его без моего участия.
— Но зачем вам монастырь, чёрт побери? — воскликнул Кавалек. — Кого вы там искали?
— Разумеется, Анну.
— Зачем?
— Это мне трудно объяснить, пан Кавалек.
Фробелиус взялся руками за голову.
— Значит, вы знаете Анну, — не унимался Кавалек.
— Я с ней знаком.
— И вы меня обманули?
— Я вас не обманывал, пан Кавалек.
— Она вам давала надежды?
— Никаких. Заверяю вас, никаких.
— Лжёте! Тогда зачем было лезть к ней в келью?
— Успокойтесь, пан Кавалек, я не был в её келье.
— Чёрт побери, я ничего не понимаю! — Кавалек опустился на табурет.
— Господин Трампедах вносит путаницу, — сказал я. — Он ведь хорошо знает, где Анна.
— Путаница идёт не от меня. — Трампедах медленно встал.
— От кого же?
— Не только вы, здесь сидящие, влекомы к Анне, не только у вас помутился разум, много таких… — Трампедах говорил с расстановкой. — Спросим себя, достойна ли такого внимания простая эстонка? Разумно ли это? А если нет, то чем объяснимо? И я отвечу вам: объяснение одно. Анна напоена неведомой силой…
— Ба! — сказал Кавалек.
— Нечистой силой, — угрюмо и твёрдо выговорил Трампедах.
Мгновение все молчат.
— Да что же тут нечистого? — возразил Кавалек. — Хорошенькая, и всё. У нас в Богданце такая была, что целая хоругвь за ней волочилась.
— Неразумие, неразумие, — мрачно сказал Трампедах.
— Зачем вы сказали такое? — На лице Фробелиуса недоумение.
— После полуночи к Анне приходит нечистая сила, — устало произнёс Трампедах.
— Что он говорит! — воскликнул Кавалек.
— Я сам это видел, — глухо сказал Трампедах.
— Хотел бы увидеть и я!
Трампедах пристально посмотрел на Кавалека, на Фробелиуса, потом бросил взгляд на меня.
— Мы все это можем увидеть, — сказал он.
К ночи пал лёгкий туман. Обогнув укрепления епископского замка, мы подошли к сухому глубокому рву. Когда-то он был наполнен водой, но топкое болото за Якобскими воротами поглощало теперь всё, что нёс ко рву Эмбах.
— Не станем перебираться, — сказал Трампедах. — Отсюда всё видно.
Туман светел и переменчив, поэтому кажется, что Белый рондель колышется. Он словно живой, то подрастает слегка, то уходит в землю, то исчезает совсем на мгновение.
— Дьявольщина, — пробормотал Кавалек, он зацепился за острый сучок и порвал одежду.
Ночь тепла. Совсем не такая ночь, когда я садился в карету Антса. В такие ночи не хочется спать, а только слушать ночные шорохи и думать обо всём.
Мы слышим глухой мерный звон, это бьёт полуночный колокол. И вот мы видим, как на стене Белого ронделя возникает что-то волнистое, тёмное. Когда прошёл слой тумана, пятно обозначилось особенно ясно. Мы затаили дыхание.
— Дьявол слетает с небес, — хриплым голосом сказал Трампедах. — Сейчас он проникнет в окно.
Пятно замерло на стене, а потом опустилось к едва освещённому окну. Ещё мгновение, и, внезапно уменьшившись, пятно убралось внутрь башни.
— Дьявольщина, — пробормотал Кавалек.
— Слушайте, слушайте! — сказал Трампедах.
Мы напрягаем слух. Сначала тихо, но вот что-то словно бы позванивает, и мало-помалу мы разбираем, что это музыка. Она, несомненно, доносится из башни.
— Дьявол звенит на суставах, — зловеще сказал Трампедах. — И так каждую ночь. На суставах и рёбрах.
— Ох ты, боже! — бормочет Кавалек.
— Слушайте, слушайте!
Тихая музыка плывёт над спящим Дерптом, незнакомая, странная, но приятная слуху.
— Дьявол хорошо играет, — сказал Трампедах. — Она продала ему душу.
— Похоже на клавесин, — пробормотал Фробелиус.
— Дьявольщина, — всё твердит Кавалек, выпутываясь из каких-то кустов.
Я слушал, пытался понять, что всё это значит, и дрожь пробирала моё тело.
В доме Трампедаха мы словно сообщники на тайном совете.
— Господа, — сказал Трампедах торжественно. — Своими очами узрели вы то, что не раз уже с мукой видел и я. Каждую ночь в келью к Анне спускается дьявол, и они музицируют вместе. Музыка та тиха и приятна, вот откуда вся нежность и чары Анны. Они куплены у Сатаны. Спросим у славного музыканта Фробелиуса: какой инструмент он слышал сегодня ночью?
— Как будто бы клавесин, — ответил Фробелиус.
— Волынка или свирель — это ещё объяснимо, — продолжал Трампедах, — но клавесин тяжёл и велик. Как бы попасть ему в Белый рондель? Поднимать его нужно по меньшей мере троим. А как вы знаете, один из соблазнов, указанных в «Malleus maleficarum»[10] и есть музыкальная нега дьявола, извлечённая из собственных рёбер. И не одна душа уже куплена тем соблазном, который, будучи перенесённым внутрь, преображает тело в прекрасное и притягательное. Согласны ли вы со мной, господа?
Молчание.
— Как истинный христианин, хоть Анна мне и была вместо дочери, не могу скрыть от святого надзора её падения. Господа, перед всеми здесь объявляю, что завтра публично обвиню Анну в сделке с дьяволом, а вас призову в свидетели!
Что ж, насмотрелся я в странствиях по Европе на слуг Сатаны. И жгли их, и топили, и клеймили калёным железом. Я знал одного иезуита, Питера Керка, он не ходил в сутане, не выбривал тонзуру на голове, не прятался в монастырях. Питер Керк говорил на многих языках, одевался модно, удачно торговал и разрешал спорные дела. Он был «териаром» — светским членом ордена и не любил о том особенно распространяться. Питер Керк слыл за человека любопытного, владеющего слогом, и в том я убедился скоро, побывав у него в гостях. Он показал мне манускрипты, писанные на хорошей бумаге и переплетённые в кожу, а манускрипты те были собственным его собранием, которое он продолжал увеличивать, посещая перед казнью осуждённых святой инквизицией. Питер Керк приносил смертнику лист бумаги и за хорошее угощение с вином и мясом просил что-либо написать перед смертью или писал сам, слушая осуждённого. Особенно я запомнил слова одной девочки лет, кажется, десяти, вина которой была совершенно доказана и состояла в том, что ночами девочка прогуливалась под руку с нечистой силой по самому коньку крыши, ничуть не качаясь, а в ночь испытания проделала то же перед судьями при ярком лунном свете и шла себе, как по воздуху, а глаз не открывала. От этой девочки Питер Керк записал всего несколько слов: «А когда
