Зубоскалин кинул пытливый взгляд по углам – необходимо было найти что-то вроде стремянки, лестницы или стула, на худой конец. Из всего увиденного внимание его привлекла деревянная бочка без крышки. Это было хуже, чем стремянка, но лучше, чем ничего. Санек вздохнул, стукнул себя пару раз по груди, попытавшись предварительно выбить часть пыли, и занес ногу в направлении вожделенной бочки. И в этот момент ровесницы шифера – дверные петли душераздирающе заскрежетали и дверь приоткрылась.
«Если не двигаться, то не заметят», – мелькнуло у Дирола в голове. Поэтому Санек так и застыл на месте, с гордо приподнятой ногой и занесенной для взмаха рукой. Дверь тем временем приоткрылась, и в нее спиной протиснулась женщина. То, что это была не молоденькая девушка, Санек понял путем построения небольшой дедуктивной цепочки. Таких роскошных широких спин у девушек не бывало в природе; таких ситцевых чехлов в цветочек, какой выполнял функцию платья, не было в продаже уже лет пятнадцать; войлочная химическая завивка, пушистым негритянским нимбом обрамляющая голову женщины, не была актуальна для персон более молодых и смелых.
Тем временем женщина закончила протискиваться, дверь, мерзко рявкнув, захлопнула свою пасть, и в сарайчике опять воцарился полумрак. Санек плохо видел гостью, она находилась в темном углу сарая, поэтому он совершенно бездарно считал, что и женщина его не видит. Юноша совсем забыл, что стоит в столбе света прямо под дыркой. Женщина, кряхтя и постанывая, подошла к бочке, поставила возле нее два мешка, которые волокла прямо по земле, постояла немного в полусогнутом положении, потом распрямилась и низко, протяжно вздохнула.
– Вот так, Агафоша, – на той же ноте простонала она, – все сама, все сама. И сына сама, и мешки сама, дырки в стене дрелить, и электричество чинить... Жил бы ты сейчас со мной, как у Христа за пазухой. Я привычная, меня никакой работой не испугаешь. Ничего не дала тебе бы делать, только телевизор смотреть и меня голубить.
Женщина всхлипнула и медленно обернулась, вперив затуманенный слезами взор в даль прошлого.
– Хоть бы одним глазочком посмотреть на тебя, сокол ты мой ясный. Каким ты стал? Возмужал небось, табачищем от тебя прет и потом ядреным, аж в ноздрях щиплет. Только бы на миг зарыться лицом в волосы на груди твоей, хоть бы на ночь прижаться всем телом горячим к твоему мускулистому торсу...
Взгляд, вперенный в даль прошлого, переместился на фигуру застывшего Саньки-Дирола, мягкая, но тяжелая рука смахнула с глаз дамы туманящие взор слезы.
– Агафоша! Сокол ты мой ясный! Мустанг ты мой горный! Ты что, умер, что ли?
Первые слова она начала произносить в фольклорно-сценическом стиле, последние произнесла довольно прозаично и даже грубо.
– Почему это умер? – обиделся Дирол, даже не обратив внимания на то, что обозвали его совсем не по имени и мустангом.
– Да ты же как в фильме этом, про то, как они друг друга любили прям до смерти, а его убивец злодейский убил, а убил не до конца, а до летального состояния, то есть он на небушко не улетел, а призраком остался. И вот...
Тетя Клава, а это была она, рассказывала долго, сумбурно и с душещипательными подробностями. Санек попытался отключиться от излияний поварихи и включил на полную мощность логику и дедукцию. Почему она приняла его за Агафона? Она всегда его за него принимает. Почему тогда не за живого, как обычно? Думать под тихое журчание повествования тети Клавы было уютно и удобно. Мешала только поднятая и немного затекшая нога. Санек тихо опустил ногу и продолжил мыслительный процесс.
Пыль, поднятая после его падения, улеглась не окончательно, и в воздухе еще витали небольшие пылинки и прочие легкие предметы. Один из таких предметов органического происхождения тихо опустился на нос Зубоскалина, сполз к ноздре и защекотал в этой самой ноздре, притянутый потоком воздуха. Санек тряхнул головой, чихнул и только тут заметил, что он освещен лучше всех других предметов в этом помещении. Он отступил, обернулся и увидел столб света, бьющий из дыры в крыше.
«Понятненько! – обрадовался он. – Я стоял как раз под этим пучком, поэтому действительно был похож на святого или труп... привидение, то есть».
Тетя Клава была настолько увлечена повествованием, что не заметила его перемещений.
«А что, если бочком-бочком проскользнуть мимо нее, и в дверь? – пришло ему в голову. – Ладно, замучает причитаниями, а то еще крышу чинить заставит или дырки сверлить».
Медлить было нельзя, поэтому Санек начал медленно продвигаться к выходу. Двигался он специальным шагом, с помощью такого девицы-красавицы изображают лебедушек. У наблюдающих этот шаг со стороны создается впечатление, что человек как бы движется по воздуху, не касаясь грешной земли ногами. Научила Санька этому способу передвижения подруга детства с лестничной площадки – девочка Танечка, которая ходила заниматься в ансамбль песни и пляски народов мира и умела не только ходить шагом лебедушки, но и бить чечетку, изображать чукчу и делать «шпагат». «Шпагат» маленький Дирол так и не освоил, а вот «лебедушек» и «чукчей» изображать научился. И умение это ему теперь пригодилось.
Юноша почти совсем добрался до трухлявой серой двери, олицетворяющей собой свободу, как из уст тети Клавы прозвучали роковые слова:
– И поднялся он, сердешный, в небушко, а она взрыдала, милая, как та еще горлица по сизому голубю. Так все и кончилось. К чему это я? А, почему я узнала, что ты умер. Когда тот малец в небушко подымался, в него точно так же, как в тебя, свет бил. Где ты? Агафоша, ты уже вознесся, что ли?
Санька-Дирол попытался было замереть, но во второй раз этот трюк не сработал. Тетя Клава пошарила взглядом по полутемному сараю, пометалась глазами между ним и бочкой и наконец, выбрала его.
– Не пущу, – твердо сказала она, женским чутьем угадав его намерения. – Ни живым, ни мертвым не пущу.
– Бросьте вы, тетя Клава, никакой я не Агафон, я Зубоскалин, курсант школы милиции, – решил сдаться Санек.
В школе милиции проходили, что позорно сдаваться на поле боя и лютым врагам, а насчет поварих и сараев ничего сказано не было.
– Нет, – мягко, но уверенно ответила повариха. – Тот молоденький, а ты потрепанный и поизношенный, как раз такой, каким и должен быть. Седой, как лунь. Какой мне и нужен. Какой мне и по возрасту.
– Чего это, поизношенный? – обиделся Санек. – На себя посмотрела бы, – и добавил, немного подумав: – А, ладно. Пусть поизношенный. А все потому, что я не человек и даже не привидение, а зомби. Слыхала про таких? Вид у меня вполне приличный, а в душе – холод склепа и могильные черви.
– Это ничего, – даже будто вздохнула с облегчением тетя Клава. – Холод мы ласками горячими да водочкой с перцем растопим, а червей чесночными клизмами и сырыми тыквенными семечками изгоним. Помогает, я точно знаю.
«Сырые тыквенные семечки» Санек проглотил, а вот «чесночные клизмы» его доканали. Он понял, что пришла пора спасаться позорным бегством.
Юноша сгруппировался, собрал силы и рывком бросился к спасительной двери. Ровесница нашествия Наполеона взвизгнула ржавыми петлями, солнце свободы безжалостно плеснуло ему в глаза пучок ослепительного света и в тот же момент погасло.
Не навсегда.
Хорошо жить без сознания! Не жарко, не холодно, мухи на нос не садятся, пирожных и мяса не хочется. Ничего не хочется. Возвращение Санька Зубоскалина в сознание было неприятным, как рождение младенца для самого младенца. Этот звук! Этот оглушительный, разрезающий ржавой бензопилой «Дружба» барабанные перепонки звук! Хоть бы кто потише сделал.
Дирол открыл глаза, и ему стало еще хуже. Потому что лежал он не на койке в своей родной комнате школы милиции, а на никелированном динозавре с шишечками и подзорами, а визжала не бензопила, а повариха тетя Клава. Она держала в руке что-то белесое и лохматое, смотрела безумными глазами на это лохматое и кричала, словно Ярославна на крепостной стене.
Еще не вспомнив толком, что, собственно, с ним произошло, юноша вскочил с кровати и бросился на поиски выхода. Он – будущее российской милиции, образец, можно сказать, нравственности и благонравия, – в постели тети Клавы!
Когда Санек уже достаточно отбежал от ее дома и усилием воли восстановил возможность что-либо
