разглядели…
Мое детективное начало не верило своим ушам!
— Правда, не весь, — продолжал старик, — только цифирьки. А все Петрович, черт глазастый, — даром что восьмой десяток разменял! Смотри, говорит, Ваня — меня Иван Иванычем зовут, — у меня на руках три шестерки, и номер на «скорой» — тоже три шестерки!
Чудно, говорит. Нехороший, говорит, номерок, «диавольский»… Ой, дочка, что-то я тебя заболтал совсем, а у тебя тоже сынок убег, искать надо, поди, а?
— Иван Иваныч, миленький, спасибо вам! Найду, обязательно найду! — Я от всего сердца чмокнула старика в сморщенную щеку, пахнущую старостью, и шмыгнула мимо него в помещение, оставив наблюдательного сторожа в состоянии столбняка.
Мне понадобилось еще полчаса, чтобы осмотреть единственную достопримечательность «полуклинического» вестибюля — отгороженную тонкой металлической сеткой и утыканную неживой растительностью вольеру, в которой порхали две пары волнистых попугайчиков (слава Богу, натуральных), и убедиться, что Антошу могли отсюда вывести (или вынести) только через черный ход. И, конечно, я успела познакомиться с девушкой Светой, хозяйничающей в регистратуре.
Света оказалась полной противоположностью девушке Оле, с которой я познакомилась накануне. Мне стало это ясно с одного взгляда. Поэтому я не стала ни «наезжать» на нее, ни предлагать деньги, а просто рассказала правду… Ну, почти правду. Я сказала, что мальчика шутки ради увезли друзья семьи, а мой возлюбленный жених-водитель из-за этой «шуточки» теперь может лишиться работы. И я хочу помочь своему суженому и доказать, что он ни в чем не виноват, и только от ее, Светочкиной, правдивости зависит, удастся ли восстановить справедливость.
К концу моей прочувствованной речи в глазах Светочки стояли слезы, а губы дрожали. И она выложила мне все как на духу. Собственно, выкладывать-то было почти нечего. Что она разбилась бы в лепешку, лишь бы угодить такому парню, как Григорий, — этого она мне не сказала. Но этого ей и не надо было говорить: а какая девятнадцатилетняя девчонка не разбилась бы, спрашиваю я вас?.. Но тут как на грех ввалилась целая толпища подростков, явившихся на какой-то там медосмотр. (Мой «женишок» о них упоминал.) Галдя, они встали посреди вестибюля, загородив от Светланы малыша, который сидел возле попугайчиков. А к окошку регистратуры тем временем подошел один занудный посетитель и пристал с дурацкими разговорами.
— Какой посетитель? — насторожилась я. — Как выглядел? Что говорил?
Как будто это могло иметь какое-то значение для реабилитации моего любимого… Но Света, разумеется, об этом не думала:
— Мужчина, нестарый. Ну, я бы сказала, между тридцатью и сорока. Невысокий, худощавый — по крайней мере, мне так показалось, хотя на нем был свободный костюм, бежевый в полоску. Волосы черные, прямые. Крупная родинка на щеке… да, на левой. Он был в темных очках, так что глаз я не видела, но… Что-то было в нем неприятное, я даже не знаю, что. Может быть, тонкие губы? Большой нос, заостренный, как клюв…
— И что он говорил? Пожалуйста, Света, вспомни, это важно!
— Да я очень хорошо помню. Сначала долго «подъезжал»: девушка, извините, мол, я вас оторву на минутку, хочу спросить… и так далее. Уж давно бы за это время выложил, что надо! Потом спросил, когда принимает кардиолог. Я ответила и еще сказала, что вся информация есть на стенде. А он начал длинно рассказывать, что его маленький братишка переехал к нему из другого города, потому что умер их отец, а матери малыш совсем не нужен. Я еще подумала: странно, у такого взрослого человека — и маленький брат… У мальчика, говорит, врожденный порок сердца, и его надо срочно ставить на учет…
Мое собственное сердце при этих словах екнуло.
— …Честно говоря, я его слушала вполуха: все время старалась выглянуть — как там малыш, но этот человек мне все время мешал. Под конец мне даже жалко его стало. «Так давайте, — говорю, — сразу карточку заведем, скажите адрес». А он тут как-то стушевался: «Да нет, — говорит, — лучше я потом приду с братишкой, мне еще надо кое-что утрясти». А сам все поглядывает на улицу через стекло, будто поджидает кого-то. И вдруг говорит: «Спасибо вам, девушка, я зайду в другой раз», — и быстро так отошел…
— Он сразу вышел на улицу?
— В том-то и дело, что нет. Прошел во-он туда, к попугайчикам, и стал их рассматривать.
— Ты не заметила — к нему кто-нибудь подходил? Женщина с рыжими волосами, например?
Я задала этот вопрос только для проформы: ясно же, что этого быть не могло!
— Да нет вроде бы… Мне плохо было видно тот угол: эти пацаны все еще болтали здесь. Я даже прикрикнула на них.
— Когда вошел Гриша, этот тип все еще стоял там?
— Да, тут как раз и вошел ваш… Григорий. А дальше я уже и не видела, куда делся этот человек, потому что ваш жених… накричал на меня, и я очень расстроилась. Он побежал сразу вот по тому коридорчику к черному ходу — Григорий, я имею в виду, а я… расплакалась. Ой, вы извините меня, пожалуйста! Из-за меня у вас такие неприятности…
Она опять готова была разрыдаться. Я сказала совершенно искренне:
— Что ты, Светочка, успокойся! Это ты извини его, он у меня такой… горячий. Ты ни в чем не виновата. Сам должен был смотреть в оба, супермен хренов!
Света провожала меня удивленными глазами. Наверное, таких слов в адрес любимого жениха она не могла себе вообразить.
Я почти вприпрыжку бежала по широкой аллее в сторону Московской — на свидание к Папазяну. Моя жажда встречи с ним выросла многократно против утренней, но причиной тому было, конечно же, не мужское обаяние Гарика. Опять он, этот тип! Маленький, щуплый, остроносый, остроглазый, с родинкой на роже… И ехидный. Разночтение в цвете волос меня не смущало: нынче при желании легко сменить и форму носа, и разрез глаз, и даже, пардон, гениталии. Я почти не сомневалась, что в минувшую пятницу со Светочкой беседовал сам Артист собственной персоной. Значит, он лично контролировал операцию по похищению Антона Бутковского! И его, судя по всему, вовсе не заботило, что он выглядит странно, может вызвать подозрения… Каков наглец! Эта циничная выдумка о маленьком больном братишке… Это же просто вызов! Но кому? Милиции он не боится… Значит, мне?!.
…Длинные ноги Папазяна, вытянутые поперек тротуара, я увидела чуть ли не за квартал. В этот полуденный час в маленькой кафешке не было больше никого (здесь вам не проспект Кирова!), единственный посетитель смог выбрать зонтик по своему вкусу. Орудовал тут бармен мужского пола, именно поэтому, я думаю, Гарик не висел на стойке, а позволил себе вальяжно развалиться в пластиковом кресле.
Еще издали его характерная армянская физиономия расплылась в широчайшей улыбке, отчего утиный нос, занимающий примерно треть площади лица, стал еще шире. В белых хипповых штанах, в свободной шелковой рубахе, сочетающей цвета всех волнистых попугайчиков тропических джунглей, в крутейших черных очках, с сигаретой, небрежно зажатой между средним и указательным пальцами, — он походил скорее на колумбийского наркобарона на отдыхе, чем на непримиримого борца с российской преступностью. «Вот клоун, — подумала я. — И как его только на службу пускают…» И тут же вспомнила, что службу Папазяна этим не удивишь: там его видали еще и не такого. Спасибо, что хоть не в шортах явился! А в общем-то, должна признать: выглядел Кобелян довольно эффектно.
На столике перед ним красовались откупоренная бутылка «Киндзмараули», плитка шоколада и ваза с виноградом. Дополняли натюрморт два бокала. Что ж, для опера, не срастившегося с криминальными структурами, — совсем не плохо.
Когда я оказалась в пределах его досягаемости, Гарик оторвал свою тощую задницу от кресла и смачно приложился к моей ручке, после чего безапелляционно постучал пальцем по своей щеке. Пришлось приложиться и мне. Щека Папазяна была пока еще в полном порядке и пахла так, как и положено мужской щеке в соответствии с французскими канонами: немного хорошим табаком, немного хорошим вином и немного хорошей парфюмерией. (Курил он, кстати, исключительно «Мальборо», а пил вообще мало, отдавая предпочтение сухому вину.) Немедленно его жилистые лапы, славившиеся огромной силой, оказались за моей спиной, и поцелуй этот грозил уже перерасти рамки дружеского приветствия, так что… Мне пришлось
