Нетрудно догадаться почему замалчивался этот вопрос в годы коммунистической диктатуры, так как позиция руководителей Партии и Правительства по «еврейскому вопросу» была хорошо известна. Но вот уже около десяти лет бывшими советскими Республиками управляют так называемые «демократы», а никаких изменений в вопросе ответственности за гибель сотен тысяч ни в чём не повинных советских евреев на оккупированной территории не произошло.
19
Сёма работал с утра и до поздней ночи. В субботу, ещё до его ухода в военкомат, зашла тетя Хавале. Она до сих пор не пришла в себя после ареста дяди Айзика, о котором так ничего больше и не узнала. Её единственная просьба - помочь ей спасти Лёвочку. Она знала, что Сёма собирался вывезти семью и просила взять хотя бы ребёнка, если для неё не будет места. Было странно слышать это от Хавале. Лёвочка для нее был дороже всего на свете. Своему любимцу она отдавала все свои силы, знания, средства. Она души в нём не чаяла. Нужно сказать, что он того стоил. Это был мальчик редкой красоты, обаяния и удивительных способностей. Какой силы должна была быть любовь матери, чтобы такого ребёнка отдать фактически чужому человеку, каким для Лёвочки была тётя Шура, чтобы спасти его.
Можно себе представить положение Сёмы, который, как и все мы, очень любил Лёвочку, но не мог ничего конкретного ответить или пообещать Хавале. Не мог потому, что ещё не знал, как отнесётся военком к его просьбе разрешить ему взять с собой жену и троих детей в машину с документацией, которую он должен завтра доставить в Винницу. Не мог ещё и потому, что не знал, как к этому отнесётся Шура. Как бы там не было, но Хавале ушла без всякой надежды на нашу помощь в спасении Лёвочки.
Нам же Сёма велел быть готовыми к отъезду вечером в субботу или, в крайнем случае, в воскресенье утром, а сам ушёл в военкомат.
Ушли и мы с Безей на склад боеприпасов. Это был наш последний рабочий день в полку. Накануне получили приказ об отходе из Красилова. Нашим надеждам остаться в полку не суждено было сбыться: майор не пожелал нарушить устав, и решительно отказался оставить нас в части. Да и Сёма вряд ли разрешил бы мне это сделать, ибо нужно было остаться с семьей, как старшему мужчине.
Тяжёлое чувство овладело мною, когда мы в этот день прощались с Безей. Мы оба чувствовали, что расстаёмся навсегда.
В тот же день, вечером, к нашему дому подъехала небольшая грузовая машина «полуторка», гружённая документацией и сейфами, которые Сёма должен был доставить по назначению. В путевом листе значился конечный пункт: Винница, облвоенкомат.
Шофёр согласился взять только нашу семью, как распорядился военком, не пожелав даже слушать о Лёвочке. Как не умоляла его Хавале, какие деньги не сулила, он был непоколебим в своём решении.
Его можно было понять. Мало того, что он отклоняется от маршрута и везет семью сотрудника военкомата в Немиров, что в сорока пяти километрах от Винницы, его ещё уговаривают взять чужого ребёнка. Не соглашалась взять Левочку и Шура.
Убедившись в бесполезности своих уговоров, Хавале, рыдая и обливаясь слезами, наскоро попрощалась с нами, и увела Лёвочку.
Целуя тётю Хавале на прощание, Сёма всё же пообещал, что по приезду постарается упросить военкома отправить ее с ребёнком на этой же машине, поскольку она должна будет сoвершить ещё один рейс по этому маршруту. Он действительно намеревался это сделать, не предполагая, что второму рейсу помешают немцы, которые через два дня войдут в Красилов.
Машина была перегружена и Сёма, с трудом усадив меня, Полечку и Андрея в кузов, сам еле втиснулся у заднего борта, а Шуру поместил рядом с шофёром в кабину. Мы почти ничего не смогли взять из вещей, кроме белья, туалетных принадлежностей, еды и воды в дорогу. В последнюю минуту Сёма принёс мою мандолину.
Попрощаться с нами пришли бабушки Хава и Шейва. Обливаясь слезами, они долго не выпускали нас из своих объятий, как будто чувствовали, что прощаются с нами навсегда.
Отъезжая от нашего дома, мы ещё долго видели рыдающих бабушек, машущих нам платками на прощание. Тогда нам ещё верилось, что мы скоро вернёмся в Красилов, в свой родительский дом.
20
В Немиров мы прибыли в воскресенье утром. Здесь жила мать Шуры и ее многочисленные родственники. Все они хорошо знали и очень любили Сёму, а меня и Полечку видели впервые. Приняли нас тепло, накормили и уговаривали выспаться с дороги, ибо выглядели мы очень уставшими, однако Сёма наотрез отказался от отдыха, ссылаясь на установленный ему срок сдачи груза и возвращения в Красилов.
Прощаясь с нами, Сёма не мог сдержать слёзы. Кажется впервые мы видели своего сильного и мужественного старшего брата в слезах. Наверное, это с ним когда-нибудь и случалось в детстве, в особо трудных ситуациях, но нам это видеть не приходилось.
Для собственного, а скорее нашего успокоения, он пообещал за нами приехать, как только, как он выразился, прогонят фрицев.
Заплакала Полечка. Может быть она тогда уже предчувствовала, что никогда больше не увидит своего любимого брата, который был для нее, как и для меня, надёжной опорой в нашем сиротском детстве.
Заголосила Шура, от слёз не удержался и я. Недоброе предчувствие овладело мною, когда Сёма в последний раз улыбнулся нам на прощание из кабины автомобиля.
В Немирове ещё не слышно было разрывов бомб, как в Красилове. Может быть потому, что не было поблизости военных объектов или крупных железнодорожных станций, а может потому, что этот небольшой городок тогда был на несколько сот километров дальше от фронта. Не видно было здесь и накрест обклеенных бумажными полосами оконных стёкол, к чему мы уже успели привыкнуть в Красилове.
Более мирный вид имели и продовольственные магазины. На полках ещё лежали все продукты и другие товары за которыми не было очередей, а хлебные отделы поражали своим обилием. На улицах ещё играли дети, а по вечерам гуляла молодёжь.В остальном, Немиров во многом напоминал Красилов. Такой же зелёный и красивый, такое же обилие киосков, ларьков и небольших магазинчиков. Также много в нём проживало евреев, которые и здесь ещё не собирались никуда выезжать, хотя уже прошла целая неделя войны.
Родственники Шуры были очень добры и внимательны к нам. Они приносили много разной еды и сладостей. Нас познакомили с соседскими ребятами, в основном, украинскими детьми, с которыми мы быстро подружились и нашли общий язык.
Шурина мама была тихой, спокойной, но несколько странной женщиной. Ей было тогда немногим больше шестидесяти лет, но выглядела она старой, слабой и часами просиживала у репродуктора. Может ждала сводок Совинформбюро или новостей с фронта. Когда кто-нибудь выключал радио, она сильно возмущалась, утверждая, что нельзя закрывать рот человеку.
Из Шуриных родственников больше других запомнились тётя Анюта, тётя Люба и Ирина Прысич. С первых же дней они окружили нас теплом и заботой, чего нельзя сказать о Шуре. Она всё более открыто стала проявлять свою неприязнь к нам и начала искать варианты, как от нас избавиться. Причиной тому было, конечно, наше еврейское происхождение, которое могло создать опасность для нее, ее семьи и в первую очередь для Андрея. Шура скрывала от соседей, что мы евреи и не позволяла нам встречаться на улице с еврейскими детьми.
Мне она велела забыть свое еврейское имя Натан и тем более Нюня, как меня звали до сих пор дома и на улице. Натан, говорила Шура, это по украински Анатолий, Толя и только так велела меня звать. Так, с тех пор, стала называть меня не только Шура, но и её родственники, знакомые ребята. Так это имя прилипло ко
