мне и так стали звать меня затем в армии, институте и даже дома.
Правда, в документах своих я никогда имени не менял и всю жизнь оставался Натаном, как назвали меня родители. Только один человек никогда не называл меня иначе, как Нюнечка. Это моя Полечка. Она могла либо вовсе обходиться без имени, обращаясь ко мне в Немирове на людях, либо называла меня старым именем, как и раньше, и так звала потом всю жизнь.
Внешне нас тогда ничто не отличало от украинских детей. Мы говорили на чистом украинском языке и не обладали какими-то характерными признаками, присущими только еврейским детям. Особенно была похоже на украинку Полечка. Она не только хорошо, без всякого акцента, говорила на украинском, но и всей своей внешностью и повадками смахивала на украинку. Вероятно, на ней больше, чем на мне сказалась жизнь в украинской семье и учёба с первого класса в украинской школе.
Отношение к нам Шуры с каждым днём становилось хуже и мы стали всё реже оставаться дома. Часто уходили к тёте Анюте и нередко оставались у нее ночевать. Она была примерно одного возраста с Шурой, и жила в своем доме с трехлетним сынишком Боренькой. Ее мужа арестовали в 1937-ом году, как врага народа, так же, как арестовали в том же году нашего дядю Айзика, как были арестованы многие тысячи других, ни в чём не повинных советских людей. Она любила рассказывать нам о своём муже, Михаиле, увязывая свои рассказы с возникающими жизненными ситуациями.
Оценивая поведение Шуры по отношению к нам, она его иначе как изменой не называла. Тётя Анюта присутствовала при разговоре, когда Шура, перед отъездом Сёмы из Немирова, обещала ему заботиться о Полечке, как и об Андрее, и даже фамилию ей дать свою - Ковшар. Обо мне разговора тогда не было, ибо было известно о моём решении уйти в какое-нибудь военное училище, школу или в армию, как только появится первая реальная возможность. Она знала о желании Шуры избавиться от нас любой ценой в случае прихода немцев, и считала это предательством по отношению к своему мужу, и к нам, детям.
Тётя Анюта рассказывала, как в 1937-ом году, после ареста мужа, её родственники уговаривали переехать к ним в Киев, где она могла спокойно жить и воспитывать своего, только родившегося ребёнка, не подвергаясь опасности преследования. Она не стала менять ни места жительства, ни фамилию свою, как ей советовали, хоть и подвергалась гонениям со стороны органов НКВД и местных властей, как жена «врага народа». Она не смогла получить специального образования и осталась на всю жизнь колхозницей, но память о муже сберегла и с достоинством носила его фамилию.
Если, говорила тётя Анюта, Шура так боится опасности в случае прихода немцев, ей нужно эвакуироваться из Немирова с детьми, а не бросать их на произвол судьбы.
А между тем опасность прихода немцев всё нарастала. В сводках Совинформбюро стали появляться названия оставленных Красной Армией городов Украины. В начале июля наши войска оставили город Проскуров, что в тридцати километрах от Красилова.
Утром, третьего июля, наконец, объявили о предстоящем в этот день выступлении по радио Сталина. Этого давно все с нетерпением ждали. С этим связывали надежды на улучшение положения на фронте и ожидаемое контрнаступление Красной Армии. Выступления вождя все ждали и как источник информации о действительном положении в стране, о чём люди были в полном неведении, ибо из газет и радио нельзя было иметь реального представления о делах на фронте и в тылу. Люди ждали, что скажет им Сталин, ждали указаний, что следует делать и как жить дальше. С именем Сталина тогда утверждалась вера в нашу силу и могущество, оно было единственной надеждой на спасение от опасности, нависшей над страной. В Сталине тогда ещё видели какую-то магическую силу, и ему верили, как Богу. Его обращения к народу ожидали каждый день в течении этих кошмарных первых двух недель войны. И вот, наконец, дождались...
В назначенное время мы собрались у репродуктора и застыли в тревожном ожидании.
Сталин начал своё выступление в необычном для него стиле со взволнованного заискивающе- молящего обращения к согражданам, впервые называя их братьями и сёстрами. Он в довольно мрачном тоне охарактеризовал положение на фронте и не обещал каких-нибудь быстрых и существенных изменений в ближайшее время. Больше того, он как-бы готовил народ к ещё большим потерям и новым испытаниям. Вождь признал, что стоит вопрос о жизни и смерти советского государства, предупреждал о возможности оккупации врагом западных районов страны и требовал, отступая, ничего не оставлять врагу. Всё, что возможно, должно быть вывезено, а что нельзя вывезти, следует уничтожить. Из его выступления стало ясно, что война будет долгой и трудной и что никакого контрнаступления сейчас ожидать не следует. Можно было теперь не сомневаться в том, что Немиров в ближайшее время окажется в оккупации.
Уже на следующий день после выступления Сталина началась эвакуация, точнее бегство еврейского населения из Немирова. Организованной эвакуации фактически не было. Немиров даже не имел железной дороги с нормальной колеёй. Сюда из Винницы шли минипоезда пригородного сообщения по узкоколейке и ожидать подачи эшелонов с товарными вагонами не приходилось. Бежали отсюда как могли и на чём могли. Кто на повозке с лошадью, кто на машине, кто пригородным поездом, а кто и пешком до Винницы, откуда шли эвакопоезда на восток.
Как бы там ни было, но из Немирова бежало намного больше евреев, чем из Красилова, главным образом потому, что было ясно, что уходить нужно и на это было больше времени.
Шура теперь открыто заявляла, что нам с Полечкой нужно немедленно уходить, ибо, когда придут немцы, мы не только сами погибнем, но и ее с Андреем подвергнем опасности.
Вскоре, когда впервые над Немировым появились немецкие самолёты, и сбросили бомбы на до предела загруженную автомагистраль с машинами, движущимися на Винницу, началось массовое бегство населения. Бежали, конечно, преимущественно евреи, но были среди беженцев и украинцы, и русские, главным образом партийные и комсомольские активисты, разного уровня руководители. Начальство районного масштаба, как и в Красилове, успело вывезти свои семьи своевременно в автомобилях, другие же приспосабливались как могли.
Предприняли попытку к бегству и мы с Полечкой. Даже не предупредив Шуру и не попрощавшись с ней, мы собрали небольшую сумку с вещами первой необходимости и пошли на вокзал, намереваясь втиснуться в пригородный поезд на Винницу. Попытка наша закончилась неудачей. Мы попали под бомбёжку. Несколько бомб разорвалось и на вокзале, переполненном людьми. К счастью, нам удалось убежать невредимыми. Вернулись мы опять к тёте Анюте, где и заночевали.
Долго не мог я уснуть в ту ночь, взвешивая все возможные пути к спасению от казалось неминуемой нашей гибели, в оккупированном немцами Немирове. Было ясно, что уйти вдвоём из города нам не удастся. Бомбёжка вокзала разрушила не только полотно узкоколейки, но и последнюю нашу надежду на выезд отсюда. Пришлось отбросить также вариант пешего бегства на Винницу. Он был нереальным и опасным не только из-за бомбёжек, но и потому, что Полечке было только двенадцать лет.
Стояла сильная жара. У нас совсем не было денег, а если бы нам их и дали, то за них уже ничего купить было нельзя, так как в прифронтовой полосе торговали, в основном, путём обмена одних товаров на другие. Да и что было делать нам в Виннице? Куда и как ехать дальше? Обстановка в эти дни была непредсказуемой и менялась не по дням, а по часам. Оставаться вдвоём в Немирове было не менее опасно. Если Полечка и могла сойти за украинскую девочку, то моё еврейское происхождение, зафиксированное навечно моими родителями при моём рождении, по обряду наших предков, никак скрыть нельзя было. Я бы и сестрёнку выдал.
Хоть и страшна была сама мысль оставить Полечку одну, но я всё больше склонялся к ней, как к наиболее реальному пути её спасения.
Тётя Анюта полюбила Полечку и предлагала ей остаться у неё. Она и версию придумала, что привезла её от своей сестры из-за Буга и была уверена, что никому и в голову не взбредёт заподозрить её, двенадцатилетнюю девочку, в том, что она еврейка. Полечка с детства научилась всё делать по дому и без дела никогда не сидела. Она и в огороде работать умела, и за ребёнком присмотреть могла, и скотину накормить.
Зря хлеб она есть не будет. Тёте Анюте можно верить. Она Полечку в обиду не даст. А там, глядишь, и немца прогонят, и мы опять будем вместе. Вместе не только с Полечкой, но и со своими братьями Зюней и Сёмой.
Что с ними сейчас? От Зюни мы ещё в Красилове получили открытку, из которой узнали, что он в авиации и будет бомбить немцев до полного их уничтожения. Это было 25-го июня. Больше ни о нём, ни о семье его мы не получали никаких вестей. Сёма говорил, что в Славуту немцы вошли ещё до нашего отъезда
