кроме ощущения, что они живы и что им хорошо.
А проснулся он от холода на лбу — видать, меняли повязку. Жаль… Когда ещё они снова придут…
— Ты как, господин? Живой?
Мальчишка сидел на корточках возле циновок и встревожено смотрел на Алана. Рядом была то ли огромная миска, то ли небольшой тазик с водой. И тряпки, предназначенные, видимо, для холодных компрессов.
— Куда я денусь… — Алан с трудом протянул руку и схватился за запястье Гармая.
— Ну, здравствуй…
У него были тысячи слов, но все они, одновременно устремившись к языку, застряли в гортани, слиплись в плотный ком. И всё, что он смог — это осторожно сцепить пальцы на тонком, но сильном запястье.
— Я так и знал, что тётушка Саумари тебя исцелит! — зачастил Гармай. — Это знаешь какая тётушка! Тут все о ней говорят. Она кого хочешь вылечит, если уж возьмётся. Весь город к ней бегает…
— И идут к нему лечиться и корова, и волчица… — тихонько прошептал Алан.
— Что, господин? — тут же наклонился над ним мальчишка.
— Ничего… Песенка такая в моей земле была… про доброго целителя… Ты-то сам как? Тебя-то там не тронули?
Во взгляде Гармая появилась снисходительность.
— Что же я, совсем дурной, давать себя трогать? — скривил он губы. — Я всё по уму сделал…
— Расскажи… — выдавил из непослушного горла Алан. — Что там было?
Поднявшись на ноги, Гармай не спеша собрал в деревянное корыто старые повязки.
Улыбнулся, вспоминая.
— Ну как… Вы с этим дедулей обедать пошли, а я на двор… Там тётка такая была, Уярниги… Поболтали мы с ней, она всё выспрашивала, господин, кто ты да откуда, про меня тоже интересовалась, ну, я малость сочинил, покрасивше чтобы…
Как мамку мою разбойники похитили, а батя на выручку отправился и сгинул в меннарских болотах, где чудовища водятся и потому ночью туда ходить никак не след… а меня малого злая бабка, то бишь свекруха мамкина, продала бродячему певцу, у которого четыре ручных кошки было и один барсук… я от него жалостливым песням выучился, а после он с государевой стражей повздорил и его на кол посадили, а меня в рабство продали, а у господина моего молодая жена была, до мужских ласк охочая, и взыграло у неё ко мне чувство, а господин про то дознался и обоих нас до полусмерти высек, потом её к матери в деревню отправил, а меня продал корабельщикам из Ордолама, а там на море шторм приключился и меня Хозяину Волн в жертву принесли, связали и за борт бросили, и проглотила меня огромная рыба, три дня и три ночи я в желудке у неё сидел, а после её волной на берег выбросило, а у меня под набедренной повязкой нож был, я дырочку проделал и выбрался, а там уж и тебя повстречал…
— Нда… — Алан с трудом напустил на себя строгий вид. — Если ты о себе такое наплёл, то воображаю, какова оказалась моя история. Но не отвлекайся на пустяки.
Что было дальше?
— Дальше она аж прослезилась, дала мне лепёшку просяную, чуть что не с тележное колесо, и ещё каши тыквенной. Потом я с Миургихи подружился, приёмыш он, его младенцем на перекрёстке дорог нашли и этот дед Хунниаси его к себе взял, а как подрос, к хозяйству пристроил… сейчас ему без малого дюжина… Мы с ним в камни поиграли, потом я его учил на палках драться, потом накричали на нас и я на сеновал пошёл, поспать малость. Только разлёгся — слышу крики. Ну, выглянул — вижу, тебя, господин, тащат. Толпища целая, и орут. Ну, схватил я дрын…
— Надеюсь, ты не помчался как дурак с этой толпищей махаться? — прохрипел Алан.
— Надо же трезво оценивать силы… В таких случаях надо воззвать ко Христу и к Пресвятой Деве…
— А то я в таких случаях не бывал, — фыркнул мальчишка. — Соображаю малость.
Помахаться-то можно было, это ведь мужики, ни фига драться не умеют… а то мы их с Айгхнарром не стригли. Но толку-то? Тут или драться, или тебя волочь, а вместе не получится. Я-то быстро смекнул, что ты им про Господа стал втолковывать, а они за богов вызверились… А ты сам виноват, нечего было на обеды напрашиваться… Видел же, сколько нам лепёшек и сыра за письмо накидали, и творогу в горшочке, очень даже неплохо наварились… и пошли бы себе прекрасно… Огхойя-то недалече…
Давно уже прошли те времена, когда Гармай воспринимал себя как раба и говорил соответственно. Большого труда стоило приучить его к отношениям на равных…
Единственное, что не удалось никак — это избавиться от обращения «господин».
Правда, во всё остальном Алан, похоже, малость перестарался. Услышь кто посторонний такие речи — в обморок бы свалился. А по возвращении из обморока задался бы интересными вопросами… Впрочем, на людях Гармай вёл себя более-менее адекватно.
— А ты понимаешь, что значит отказаться от приглашения? — строго заметил Алан. — Это ж смертельная обида главе рода. Думаешь, после этого нас бы так легко отпустили?
— Нельзя, что ли, наплести чего? — насупился мальчишка.
— Чего наплести? Что ждёт меня в меннарских болотах чудовище невидимое, дабы составить завещание? Ты фантазию свою буйную малость прикрути, когда о серьёзных вещах речь…
— Не, в чудовище не поверят, — серьёзно ответил Гармай. — А вот что до захода солнца надо тебе быть в Огхойе у начальствующего над городской канцелярией — в это поверят. А быть тебе у него надо по секретному делу, которое не след всем встречным обсказывать…
— Ладно, гони дальше, — шевельнул бровью Алан. Крыть было нечем. Версия у мальчишки родилась отличная… как жаль, что собственные мозги соображают с таким скрипом. Правду говорят психологи, что пик сообразительности — в четырнадцать лет.
— Ну а чего дальше… Смекнул я, что раз уж они тебя за околицу потащили, то камнями закидают. А ежели камнями, то надо, чтобы все участие приняли. От мала до велика. Все, кто камень бросить может. Кроме баб, конечно. Но и бабы тоже все набежали — любопытно же. В деревне почти никого и не осталось. И чем их было отвлечь от тебя, господин? Одно только средство было…
— Ну-ну? — Алан начинал догадываться.
— Словом, я в дом к дедушке Хунниаси вернулся, горящую головню из очага взял — и на сеновал. Знатно занялось… Выждал, чтобы уж точно не потухло, и бегом к околице. «Пожар!» ору. «Горим!». Ну а там уже дым столбом взметнулся. Ясное дело, как они дым увидели, мигом про тебя забыли, назад кинулись, добро спасать… А я тебя отволок от дороги, в кусты. Совсем уж испугался, думал, убили. И как бы хоронил я тебя? Ты ж мне пока не обсказал, как это по-христиански делается. А неправильно хоронить нельзя, дух тогда бродяжить станет…
Уж в чём нельзя было отказать Гармаю, так это в детской непосредственности.
— Да ладно тебе… бродячий дух… Дальше-то как было?
— А дальше оказалось, что дышишь ты, живой, значит. Ну, я смекнул, что в Огхойю тебя надо… наверняка какой знахарь найдётся… не стоит город без лекаря… Ну и потащил потихонечку. Плащ твой на полоски порвать пришлось, обвязал я тебя и лямки сделал… ты ж тяжёлый, между прочим. Ну вот… тащу и Христа прошу, чтоб помог, значит. Потому что нельзя тебе помирать… да и я без тебя куда? — он всхлипнул, что совсем не вязалось с прежним иронически-хвастливым тоном.
— Так ты что, до самой Огхойи меня волок? — изумился Алан. Раньше он предполагал, что пацан уговорил кого-то подвезти израненного господина. Да ведь и глаз мула запомнился…
— Ну, почти, — кивнул мальчишка. — Дотащил я тебя до рощицы близ городской стены, а дале в город побёг, выяснять насчёт лекаря. Мне к тётушке Саумари и показали дорожку. А там уж она соседей упросила, чтобы помогли. Те мула оседлали и со мной пошли… Повезло ещё, что солнце не село и ворота городские открыты были.
Что-то Алану было всё-таки непонятно. Сидела в мозгах кривой занозой какая-то мысль, и никак он не мог её ухватить.
— Слушай, — наконец сообразил он. — Когда мы в Аргимгу пришли, солнце уже полдень миновало.
