Конечно, шли медленнее, чем рассчитывали изначально. Солнце благополучно себе закатилось, посвежел воздух, заострились тени, надвинулись сумерки — в здешних широтах короткие. Спустя час после захода — уже тьма и тысячеглазое звёздное небо.
Правда, повезло — едва завалилось за горизонт солнце, тут же взошла луна. Ещё обкусанная по краям, но достаточно большая, чтобы освещать дорогу.
Степь, залитая жидким розовым светом, казалась нереальной. Не то старинная картина, не то компьютерная графика. Жалко было разрушать шагами такую красоту.
Но спать и пить хотелось сильнее.
15
Отсюда, из шалаша, не увидеть заходящее солнце. Да и если вылезти — всё равно неба почти и нет. Кроны высоченных деревьев, чуть ли не с десятиэтажный дом, смыкаются плотно. И подлесок здесь густой, метров на двадцать обзор, не более.
Впрочем, наблюдать закат Алану всё равно не хотелось. Это Гармай засел в кустах на опушке, высматривает, не едет ли кто. Всё надеется, что тётушка Саумари пожалует. Верит, что ящерица спасение принесёт. Наивный ребёнок.
Зачем разрушать его мечты? Тем более, что других вариантов всё равно нет. Пятый день они отсиживались в роще — и что делать дальше, было решительно неясно. Всё шло к тому, что через недельку-другую местному зверью и птицам-падальщикам будет хорошая пожива. Последние лепёшки кончились два дня назад, кишки играли траурный марш и скоро им предстояло слипнуться. Голод напоминал осторожную крысу — пока ещё шевелит усиками, примеривается, ткнётся носом, отскочит, подберётся с другого бока. Самое страшное — никаких перспектив. Когда таскались по дорогам, от одной деревни к другой, тоже приходилось несладко, но там, по крайней мере, была надежда добраться до постоялого двора, до корчмы, до какого-нибудь села.
Переходов длиннее, чем в день пешего пути, не случалось.
Вернуться в Огхойю? Так их, наверное, уже вовсю разыскивают. Отправиться в Таорам? Это ж сколько идти придётся степью, прежде, чем можно будет рискнуть и насладиться уютом какого-нибудь постоялого двора на западной дороге… Нет, нереально, не хватит сил.
Гармай предлагал — пусти меня, господин, сбегаю в трактир какой придорожный, припасов накуплю. Но слишком силён риск. Наверняка же оба они объявлены в розыск, описаны их приметы, назначена награда… светиться поблизости от Огхойи не стоило.
Хорошо хоть, с водой проблем нет — струится меж камнями родничок, вода чистейшая и холодная — зубы ломит. Даже биокерамические зубы.
Что-то изменилось снаружи. Алан рывком сел, прислушался. Вот веточка треснула, вот вторая… ага, это уже напоминает шаги. И точно — кто-то быстро шёл сюда.
Скорее всего Гармай, но… рука сама потянулась к маленькому топорику, захваченному из старухиного дома. Чисто рефлекторное… от кого таким инструментом отмахаешься? Только и годен, что колья шалаша обтесать да мелкие дровишки наколоть. А «режик» мальчишка взял с собой, сунул под набедренную повязку. Не наигрался, выходит, в войну. Мало ему было «стаи» Рыжего Волка…
— Господин! — такого ликующего голоса он у Гармая ещё не слышал. — Пришла!
Пришла тётушка!
Отодвинув матерчатый полог (нестандартное применение хитону), сунулась в шалаш смуглая рука, а за нею и взъерошенная голова.
— Ничего себе… — только и присвистнул Алан. Потом схватился за полог-хитон, снял с сучков. Пускай мошкара летит… зато не являться же перед дамой в пляжном виде.
Вновь послышались шаги, чьё-то сопение, быстрый говор Гармая.
— Ну что, устроились вы тут неплохо, — раздался ехидный голос. Она! Тётушка Саумари! Вот это фокус…
Алан вылез из шалаша — в синеватые, только зарождающиеся сумерки.
Они все стояли шагах в десяти — Гармай, тётушка и лошадь. Мальчишка держал поводья, шоколадного цвета конь внимательно нюхал его руку, недовольно фыркая и то и дело шлёпая себя хвостом.
— Его зовут Гиуми, господин, — немедленно поделился важными новостями Гармай. — Ничего коняга, справный.
А тётушка молчала — только смотрела на него грустно, сложив руки на груди. В старинных фильмах, — вспомнилось вдруг Алану, — так глядели деревенские старухи, провожая сыновей на войну.
— Та-ак, — протянула она совершенно нелирическим голосом. — Отощали оба…
Ничего, оно для здоровья полезно бывает, коли в меру. Ну-ка, парень, запали тут костерок, да чтоб свету было поболе. А ты, — кивок в сторону Алана, — сюда иди.
Посмотрим, как твои увечья поживают…
— Господин! — подтаскивая к вчерашнему кострищу заготовленный хворост, сообщил Гармай, — а она нам пожрать привезла. И лепёшек, и сыра, и даже мяса козьего.
Живём!
Да уж, детская непосредственность. И как всегда — о главном.
— Вот такие дела, тётушка, — Алан протянул к костерку прутик с насаженным ломтиком вяленого мяса. — Так вот, значит…
Сумерки успели уже раствориться в ночи — тёплой, огромной как океан. Ночь дышала тишиной, и любые звуки — треск поленьев в костре, стрёкот кузнечиков, шорохи какого-то мелкого зверья — лишь подчёркивали её необъятность. Как исключения, подтверждающие правило.
— Да, дел вы наворотили, уж это точно, — в тётушкином голосе даже привычного раздражения не было, а только глухая тоска. И от тоски этой хотелось выть — в безлунное небо.
Тётушка была права. Права едва ли не во всём. Этот мир… Объект. С чего он взял, будто хоть что-то здесь понимает? Эти восемнадцать лет, что с орбиты подглядывают за здешней жизнью — сколько они весят? Изучить языки, понять письменность, зафиксировать фольклор — разве это означает понять? А разве земное прошлое — поняли? Нагородили теорий, умиляются в музеях на памятники древности, расписали в школьных учебниках, как оно, возможно, было — и успокоились. А если оно и было так — то вместе с тем и не так. Иная жизнь, иная логика. Всё иное… чужое. Глупостью и мальчишеством казалась ему сейчас вся эта затея. Хорошо хоть ума хватило ничего земного сюда не тащить — ни оружия, ни лекарств, ни прочей… аппаратуры. Иначе грош цена была бы всем его словам и был бы он таким… книжным прогрессором. Желающим осчастливить всех и даром… и чтобы никто никуда не ушёл. Хотя неизвестно ещё, что хуже — быть книжным прогрессором или книжным идиотом.
Сейчас, после слов тётушки, недостающие кусочки мозаики прыгнули на свои места — и картина получилась в жанре хоррора. Хаонари, оказавшийся адептом зверских культов Ги-Даорингу. Рабский бунт, неожиданно вспыхнувший и столь же быстро подавленный. Пламя вовремя зажгли, вовремя погасили… вернее, пригасили.
Наверняка не случайно поганцу Хаонари с большей частью сподвижников дали уйти. И этот присланный из столицы легион… разбойников ли он должен ловить, или цель тут совсем иная? Чувствовалась за всем этим одна и та же рука… нет, руки-то как раз всякие, да водят ими одни и те же мозги — умные, хладнокровные. И цель у них, у мозгов — вовсе не процветание Высокого Дома. Пускай его сотрясут кровавые бунты, пускай даже вторгнется флот из Ги-Даорингу… не завоюет, конечно, всей империи, подавится — но бед наплодит. А виною всему — и уж это постараются изобразить поярче — окажется вера в Истинного Бога. Всю кровь, всю мерзость и подлость спишут на Него. Верующих в Него будут считать злодеями — и вполне оправданно. Тут уж не античный Рим выходит, где наветы на христиан были безумны настолько, что, наоборот, вызывали интерес. Тут доказательств — ложкой ешь.
Сожжённые высокородные, посаженные на колья рабы, которые хранили верность своим хозяевам…
