потратить на то, чтобы ее оттереть. Но вы, конечно, об этом не подумали. Юность беспечна, не думает о завтрашнем дне.
Монти абсолютно ничего не понимал. Если бы не четкая артикуляция и не логичный подбор слов, можно было бы подумать, что стюард пьян и несет околесицу.
— Какая красная надпись? — растерянно переспросил Монти.
Потом пошел, заглянул в ванную; и застыл как вкопанный.
Все было именно так, как говорил Альберт Пизмарч. На стене была надпись.
Глава IX
Надпись была сделана лихо и размашисто, и человеку, который видел ее впервые, как сейчас Монти, поначалу казалось, что она гораздо больше, чем на самом деле. Создавалось впечатление, что это не стена с надписью, а, наоборот, гигантская надпись с крохотным кусочком стены.
На самом деле все произведение, если позволено будет так его назвать, состояло из двух высказываний: одно над зеркалом, другое — слева от него.
Первое высказывание гласило:
«Привет, малыш!»
Второе:
«Приветик, кися!»
Эксперт по каллиграфии, вероятно, сделал бы вывод, что автор был человеком добрым и впечатлительным.
В другом известном случае с надписью на стене, той, что появилась во время Валтасарова пира и, по словам Валтасара, испортила ему весь праздник, неприятными были сами слова «Мене, мене, текел, упарсин», почему-то огорчившие вавилонского царя. Странное дело: если бы кто-то написал эти слова в ванной Бодкина, он бы и не думал расстраиваться; хотя, конечно, зная нрав вавилонских царей, вполне можно допустить, что Валтасар, увидев нынешнюю надпись, только порадовался бы. О вкусах не спорят.
Монти было от чего прийти в ужас. Кроме слов: «Приветик, кися!» и т. д. ничего по-настоящему угрожающего не было. И все же, глядя сейчас на эти слова, он ощущал примерно то же, что мистер Лльюэлин, когда его мускулистый товарищ попал ему мячиком в солнечное сплетение. Ванная поплыла у него перед глазами, и на какое-то мгновение он увидел двух Альбертов Пизмарчей, причем оба странно колебались из стороны в сторону.
Затем нормальное зрение вернулось к нему, и он уставился на стюарда. В голове его мелькнуло дикое подозрение:
— Кто это сделал?
— С кем не бывает, сэр…
— Безмозглый вы осел! — вскричал Монти. — Вы что, думаете, это я написал? Чего ради я стал бы писать такое? Это женская рука.
Именно это открытие привело Бодкина в такое смятение, и кто скажет, что у него не было причин волноваться? Ни один человек, невеста которого плывет на одном с ним корабле, не обрадуется, если обнаружит в своей каюте любовные послания, сделанные девичьей рукой, но меньше всего обрадуется тот, который только что благополучно выпутался из объяснений по поводу татуировки с сердечком. С чувством обреченности Монти отметил, что слова «Привет, малыш!» жирно обведены линией в форме сердца.
Но замечание Монти Бодкина о женской руке оказалось весьма кстати. От этих слов Альберт Пизмарч воспрял духом. Пафос пророка-обличителя слетел с него, и оказалось, он умеет по-человечески удивляться и даже радоваться.
— Теперь мне все ясно, сэр. Это молодая дама из соседней каюты.
— Что?
Альберт Пизмарч кашлянул в кулак.
— Довольно жизнерадостная дама, сэр. Вполне могла это сделать. Позвольте, я приведу вам пример. Примерно полчаса назад из ее номера раздается звонок, я вхожу, а она стоит перед зеркалом и красит губы помадой. «Добрый день», — говорит она. «Добрый день», — говорю я. «Вы стюард?» — говорит она. «Да, мисс, — говорю, — я стюард. Чем могу быть полезен?» — «Вот что, стюард, — говорит она, — Не могли бы вы вон из той корзинки на полу достать мне нюхательную соль?» — «Конечно, мисс, — говорю, — с удовольствием». Иду к корзинке, открываю крышку и как сигану назад! А молодая леди: «Эй, стюард, — говорит, — что такое? Странно вы себя ведете. Вы что, пьяны?» А я отвечаю: «Известно ли вам, мисс, что там в корзинке некое существо, которое щелкает зубами, когда вы поднимаете крышку? Если бы я зазевался, оно отхватило бы мне полпальца». А она говорит: «Ах да, забыла вас предупредить. Это мой крокодильчик». Вот, сэр, такая у вас соседка.
Альберт Пизмарч помолчал, переживая все снова. Но поскольку к его сюзерену еще не вернулся дар речи, он продолжил:
— Оказалось, она киноактриса и завела это животное по совету своего имиджмейкера. Вот такая у вас соседка, и простите меня за откровенность, я думаю, что вы совершили ошибку, сэр, серьезную ошибку.
Монти все еще пытался собрать мысли воедино. Он зажмуривался и вновь открывал глаза, хмыкал, кашлял, мычал. Затем, постепенно, до его сознания стало доходить, что собеседник упомянул о какой-то ошибке.
— Ошибка?
— Да, сэр.
— Чья ошибка?
— Я говорю, вы совершили ошибку, сэр.
— Я не совершал.
Альберт Пизмарч словно окаменел.
— Хорошо, сэр, — сказал он сухо. — Как вам будет угодно. Если вы хотите, чтобы я хранил молчание и ни во что не вмешивался, я буду хранить молчание. С формальной точки зрения вы вправе на это рассчитывать. Но я полагал, что все случившееся некоторым образом сблизило нас, и если можно так выразиться, вы могли бы отказаться от отношений сюзерена и вассала — иными словами, пассажира и стюарда — и позволили мне быть откровенным.
Монти из его слов ровным счетом ничего не понял, ясно было только одно: он каким-то образом умудрился обидеть собеседника. Хоть Альберт Пизмарч и говорил загадками, лицо его было как открытая книга. На нем ясно читалось уязвленное самолюбие.
— Да-да, — поспешил успокоить его Монти. — Конечно, конечно.
— Так я могу быть откровенным? — обрадовался Альберт Пизмарч.
— Вполне.
Стюард посмотрел на него по-доброму, что так естественно для человека, который, если бы в семнадцать лет женился на матери Монти (хотя, как мы знаем, в действительности этого не произошло) вполне мог бы теперь быть его отцом.
— Благодарю вас, сэр. В таком случае, сэр, позвольте мне еще раз напомнить вам, что, по-моему, вы совершаете серьезную ошибку. Я имею в виду сердечное увлечение этой дамы, пусть даже она такая красивая, как ваша соседка.
— А?
— Ваша соседка, — продолжал Альберт Пизмарч, — актриса, сэр, ее зовут мисс Флокс, а я помню, еще моя матушка говаривала: «Держись подальше от актрис, Альберт». И была права, как выяснилось
