ДНЕВНИКИ

Разговоры – о писательстве (генезис 'Августа 14-го', 'Круга первого' и т.д.). О семье. Об его планах. Сейчас записать все это неспособен.

И весь день – ни одного облачка. Неподвижный, лучезарный, подлинно пасхальный день, весь в вышину и весь как бы отражающийся в бессчисленных озерах… Какое-то стихийное погружение в стихию Солженицына. И с нею вместе – в Божественную стихию жизни жительствующей.

Понедельник, 12 мая 1975

Вчера в Syracuse, N.Y.2, служба, банкет, речь о семинарии и опять – пять часов в автомобиле. Чудовищная усталость от нагруженности всех этих недель – почти подряд: поездка в Европу, Страстная, Солженицын и вот теперь – последнее усилие перед концом учебного года…

Итак, снова четыре дня с Солженицыным, вдвоем, в отрыве от людей. Почти ровно через год после 'горной встречи'. Эту можно было бы назвать 'озерной', столько озер мы видели и 'пережили'. Постепенно мысли и впечатления приходят в порядок. На днях 'на досуге' постараюсь 'систематизировать'. Сейчас (8.30утра) нужно опять уезжать – в New Jersey3 на собрание духовенства. Но спрашиваю себя – если бы все выразить формулой, то как? Думаю, что на этот раз сильнее, острее ощутил коренное различие между нами, различие между 'сокровищами', владеющими сердцем ('где сокровище ваше…'4 ). Его сокровище – Россия и только Россия, мое – Церковь . Конечно, он отдан своему сокровищу так, как никто из нас не отдан своему. Его вера, пожалуй, сдвинет горы, наша, моя во всяком случае, – нет. И все же остается эта 'отчужденность ценностей'.

Продолжаю после обеда. Какой же все-таки остается 'образ' от этих четырех дней, в которые мы расставались только на несколько часов сна?

Великий человек? В одержимости своим призванием, в полной с ним слитности – несомненно. Из него действительно исходит сила ('мана'). Когда вспоминаешь, что и сколько он написал и в каких условиях, снова и снова поражаешься. Но (вот начинается 'но') – за эти дни меня поразили:

1) Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т.д. В сущности он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чем сложности.

2) Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.

1 блаженства (англ.).

2 Город Сиракьюс, штат Нью-Йорк.

3 штат Нью-Джерси.

4 Мф.6:21: 'Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше'.

3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem1.

4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость.

5) Невероятная скрытность.

Я мог бы продолжать, но не буду. Для меня несомненно, что ни один из этих – для меня очень чувствительных – недостатков не противоречит обязательно 'величию', литературному гению, что 'качества' (даже чисто человеческие) могут быть в художественном творчестве, что писатель в жизни совсем не обязательно соответствует писателю в творчестве. Что напротив – одной из причин, одним из двигателей творчества и бывает как раз напряженное противоречие между жизнью и тем, что писатель творит. Меня волнует, тревожит, страшит не трудность его в жизни, не особенности его личности, а тот 'последний замысел', на который он весь, целиком направлен и которому он действительно служит 'без остатка'.

В эти дни с ним у меня все время было чувство, что я 'старший', имею дело с ребенком, капризным и даже избалованным, которому все равно 'всего не объяснишь' и потому лучше уступить ('ты старший, ты уступи…') во имя мира, согласия и с надеждой – 'подрастет – поймет…'. Чувство, что я – ученик старшего класса, имеющий дело с учеником младшего класса, для которого нужно все упрощать, с которым нужно говорить 'на его уровне'.

Его мировоззрение, идеология сводятся, в сущности, к двум-трем до ужаса простым убеждениям, в центре которых как самоочевидное средоточие стоит Россия. Россия есть некая соборная личность, некое живое целое ('весь герой моих романов – Россия…'). У нее было свое 'выражение', с которого ее сбил Петр Великий. Существует некий 'русский дух', неизменный и лучше всего воплощенный в старообрядчестве. Насколько можно понять, дух этот определен в равной мере неким постоянным, прямым общением с природой (в отличие от западного, технического овладевания ею) и христианством. Тут больше толстовства, чем славянофильства, ибо никакой 'миссии', никакого особого 'призвания' у России нет – кроме того разве, чтобы быть собой (это может быть уроком Западу, стремящемуся к 'росту', развитию и технике). Есть, следовательно, идеальная Россия, которой все русские призваны служить… 'Да тихое и безмолвное житие поживем'. По отношению к этой идеальной России уже сам интерес к 'другому' – к Западу, например, – является соблазном. Это не нужно, это 'роскошь'. Каждый народ ('нация') живет в себе, не вмешиваясь в дела и 'призвания' других народов. Таким образом, Запад России дать ничего не может, к тому же сам глубоко болен. Но, главное, чужд , чужд безнадежно, онтологически. Россия, далее, смертельно ранена марксизмом-большевизмом. Это ее расплата за интерес к Западу и утерю 'русского духа'. Ее исцеление в возвращении к двум китам 'русского духа' – к природе как 'среде' и к христианству, понимаемому как основа личной и общественной нравственности ('раскаяние и самоограничение'). На пути этого исцеления главное препятствие – 'образованщина', то есть интеллигенция антиприродная и антирусская по самой своей природе, ибо порабощенная Западу и, что

1 с дурной стороны (лат.).

еще хуже, 'еврейству'. Наконец, роль его – Солженицына – восстановить правду о России, раскрыть ее самой России и тем самым вернуть Россию на ее изначальный путь. Отсюда напряженная борьба с двумя кровными врагами России – марксизмом (квинтэссенция Запада) и 'образованщиной'.

Отсюда 'дихотомия' Солженицына: 'органичность' против всякого 'распада', а также против техники и технологии. Не столько 'добро' и 'зло', сколько 'здоровое' и 'больное', 'простое' и 'сложное' и т.д. Петербургская Россия плоха своей сложностью, утонченностью, отрывом от 'природы' и 'народа'.

В эту схему, однако, не вмещаются, ей как бы чужды: утверждение какого-то 'внутреннего развития' (взамен внешнего – политического, экономического и т.д.), таким образом – некий пиетет по отношению к 'культуре' и, что гораздо важнее, утверждение христианства как единоспасающей силы. Меня поразили его примечания к моей статье 'Таинство верных': 'Это для меня совершенно новый подход…' Тут он сам еще, следовательно, в искании

Из запомнившихся разговоров:

– нелюбовь к Тургеневу (о других писателях не говорили, о чем теперь жалею: так хотелось узнать об его отношении к Достоевскому и Толстому);

– 'я сейчас Америку наказываю …';

– Израиль сейчас наш союзник. Насколько нужно бороться с 'еврейским' духом нашей интеллигенции, настолько же важно поддержать Израиль;

– страшно понравилась Франция. Никогда не думал, что это такая пустая (в смысле – безлюдная) и тихая страна и всюду в ней хорошо;

– 'платоновщина' (синоним неправильного, ложного подхода к России – Андрей Платонов);

– про отдельных людей в России: 'Это мои , те не мои …';

– в свободной России я буду в стороне от дел, но руководить ими 'направляющими статьями'. В этом – то есть в призвании руководить и направлять – ни малейшего сомнения;

– семья, дети не должны мешать . 'Что это вы все