гнева или 'обращению' Его к Израилю (связь 'возвращения' и 'от-вращения'
неоднократно подчеркивается у пророков), но не в таком, в каком следствие
соотносится со своей причиной: это подобно соотносящимся между собой
высказываниям двух собеседников, в разговоре которых и неизмеримо более
слабый партнер сохраняет свой образ свободы. Полностью эта диалогика
раскрывается для нас только тогда, когда в эпоху после катастрофы в
исполненном суровости слове Бога, возвестившем: 'Возвратитесь ко Мне, и Я
обращусь к вам' (Зах. 1:3, Мал. 3:7), мы слышим раздававшийся еще до
катастрофы вопль снизу: 'Обрати меня, и я вернусь к Тебе' (Иер. 31:18), а
после катастрофы слышим снова звучащий, но уже прояснившийся и просветленный
голос: 'Обрати нас к Тебе, Господи, и мы возвратимся' (Плач 5:21). Люди,
замыслившие возвращение 'всем своим сердцем и всем своим существом' (1 Цар.
8:48), узнают и признают, что для его совершения им понадобится милость их
Царя. И вот к этим двум началам вести Иисуса — признанию Царства и верности
Царю, достижимой во всецелой преданности Царству, присоединяется как третье
начало эмуна.
Императив 'верьте' ('доверяйте') мы находим в Ветхом Завете, в позднем
тексте, в одном из повествований книги Хроник (2 Хрон. 20:20). Иосафат
Иудейский в контексте, весьма сомнительном исторически, держит речь к своему
войску перед битвой, и вот что он говорит: 'Доверяйте (haaminu) Господу,
Богу вашему и получите поддержку (teamenu, буквально что-то вроде: 'вы
будете стойки'). Этот текст — очень слабое подражание речи Исаии к Ахаву
Иудейскому (Ис. 7:9): 'Если вы не доверяете, то останетесь без поддержки'. И
здесь тоже, благодаря абсолютному употреблению глагола, ясно обнаруживается
один его глубокий смысловой пласт. Перед нами, в соотношении двух этих
глагольных форм, предстает отнюдь не просто игра слов. Как почти всегда
бывает с древнееврейскими текстами, здесь для слушателя или читателя таким
путем должно нечто открыться и в самом деле открывается ему. Два различных
значения глагола в этой логии сводятся к одному изначальному смыслу — стойко
держаться. Говоря нашим понятийным языком, пророк утверждает, что, только
когда вы стойко придерживаетесь сущностного отношения вашей жизни, у вас
есть действительная стойкость, постоянство. Подлинная устойчивость основ
человеческого бытия зависит от подлинной устойчивости основополагающего
отношения этого человека к силе, творящей его бытие. Этот 'экзистенциальный'
характер эмуны в переводе словом 'вера' выражается недостаточно полно, хотя
глагол, от которого образовано имя 'эмуна', довольно часто означает 'верить'
(кому-либо, во что-либо). В дальнейшем нужно принимать во внимание то
обстоятельство, что понятие 'эмуна' включает в себя обоюдосвязанные стороны
устойчивости: активную — 'верность' и рецептивную — 'доверие'. Если мы
желаем воздать
11 Следует все-таки заметить, что Ветхий Завет еще не употребляет этого
имени, а только однокоренной глагол; возвращение здесь понимается еще
исключительно как конкретно-актуальное событие.
12 Ср.: Buber. Konigtum Gottes (1956). S. 93 if; он же. Moses (1952).
S. 88 ff, 120 ff.
должное выразившейся здесь подлинной интенции духа еврейского языка, то
нам не следует 'доверие', как и 'верность', понимать исключительно во
внутреннем, психологическом смысле. Душа человека всецело вовлечена в
состояние 'верности', как и в состояние 'доверия', но в обоих случаях
решающей становится необходимость превращения душевного состояния в
состояние жизни. И верность и доверие проявляются в реальной сфере отношения
между двумя существами. Только в полной реальности подобного отношения можно
быть как верным, так и доверяющим.
Слова Исаии и Иисуса равным образом не требуют веры 'в Бога': этой
верой внимающие и тому и другому обладают как чем-то врожденным, само собой
разумеющимся. Исаия и Иисус требуют осуществления веры в целостности жизни,
а особенно тогда, когда обетование вырывается из самого средоточия
катастрофы и, стало быть, особо указывает на близость Царства Божьего.
Только Исаия смотрит на Царство как на неопределенное еще будущее, Иисус же
— как на настоящее. Поэтому у Исайи три основания его вести разделены на три
момента, которые в его повествовании от первого лица об истоках его
выступления как пророка (гл. 6–8) следуют в тесной связи один за другим: вот
он видит 'Царя' (Ис. 6:5), вот он дает своему сыну имя 'остаток возвратится'
(подразумевается в 7:3), и вот он призывает неверных наместников Бога к
доверию (7:9). У Иисуса же эти начала его вести слились в ядре его проповеди
в Галилее.
Глава 3
Повествуя о деяниях Иисуса в Галилее, Марк (8:27 сл.) рассказывает о
том, как Иисус, странствуя со своими учениками, сперва спрашивает у них, кем
его считают люди, а потом — за кого они сами, ученики, его принимают; и как
на этот второй вопрос Петр ответил: 'Ты — Помазанник'. Критическое
исследование склонно видеть здесь передававшуюся, по всей видимости, в виде
отдельного фрагмента 'вероисповедную легенду'(13), где община влагает в уста
апостола свое исповедание веры в Мессию. Ведь, по мнению Бультмана, вопрос
Иисуса о том, как ученики смотрят на своего учителя, невозможно понять
(исходя из сути этого отрывка и описываемой ситуации) ни как сократическое
вопрошание, ни как вполне серьезный вопрос о реальном положении дел, который
задает человек, и вправду чего-то незнающий, ибо Иисус должен был быть
осведомлен о том, кем его считают люди и за кого принимают ученики, 'столь
же хорошо, как и сами ученики'. А мне кажется вполне вероятным, что этот
рассказ может содержать ядро подлинного предания о подобной беседе 'в пути',
которая состоялась некогда между Иисусом и его учениками. Несомненно, вопрос
Иисуса не имеет воспитательного смысла, но я вполне могу представить себе,
что он был задан с намерениями совершенно серьезными. Я не буду здесь
решать: верно ли мнение, согласно которому Иисус 'до последнего дня так
вполне и не уверился в своем мессианском призвании'(14), — эту проблему
нельзя решить, и, вероятно, новые аргументы 'за' и 'против' будут возникать
и дальше. Однако же от того, кто не принимает Иисуса ни за Бога, облеченного
лишь видимостью человеческого образа, ни за параноика, следует ожидать,
скорее всего, что он не станет рассматривать человеческую уверенность в себе
(положим даже, величайшую уверенность величайшего человека) как ровную
линию, безмятежное состояние. Уверенность человека в знании своей
собственной сущности становится человеческой только в силу потрясения этой
уверенности, ибо в таких потрясениях становится явной середина между
существованием Бога и демоническим наваждением человека о собственной
