божественности, середина, оставленная для подлинно человеческого.
Можно счесть позднейшим толкованием бессловесного предсмертного крика
Иисуса тот другой, последний его вопрос об оставленности, в котором звучат
слова псалмопевца, вопрос, обращенный к 'его' Богу: 'Почему Ты меня
оставил?' Но Мк. и Мф. приняли это толкование. Следовательно, даже столь
глубокое потрясение уверенности Иисуса в своем мессианском призвании, о
котором свидетельствует 'непомерное отчаяние'(15), выразившееся в его
предсмертном возгласе, не воспринималось общиной как противоречие его
мессианскому достоинству. Как всегда, дело здесь упирается в многосложную
проблему 'мессианского сознания' Иисуса: если его стремятся понять как
человеческое сознание, то приходится допускать существование в истории этого
сознания резких колебаний, вроде того приступа сомнения, за которым
последовала беседа Иисуса с учениками (предполагается, что читатель, как и я
сам, склонен отнестись к этой беседе вполне серьезно). Наставника, все
учение которого зависит от воздействия, оказываемого его личностью, а
значит, от внутренней сущности этого учения, на перепутье его судьбы и дел,
имеющих судьбоносные последствия, на перепутье, которое он смутно
предчувствует, охватывают колебания и сомнения в том, 'кто' же он такой.
Приступы неуверенности и сомнения неотделимы от сути подобных моментов, так
же как прежде
13 Bultmann. Die Geschichte der synoptischen Tradition (1931). S. 276;
ср.: Он же. Die Frage nach dem messianischen Bewuptsein Jesu. ZNW. N 19
(1920). S. 156; Он же. Theologie des Neuen Testaments (1949). S. 27
('спроецированная Марком на жизнь Иисуса пасхальная история').
14 Brandt. Die Evangelische Geschichte (1893). S. 476.
15 Lohmeyer. Op. cit. S. 345. Правда, М. Дибелиус (Dibelius M. Gospel
Criticism and Christology 1935) полагает, что 'слова этого псалма на устах
Иисуса свидетельствуют о том, что он предал себя воле Бога'; я, однако же,
присоединиться к этому мнению не могу.
неизбежным по сути своей было 'искушение'(16). Ситуация выходит за
пределы переживания; она подталкивает к вопросу о реальности. К кому же еще,
как не к своим ученикам, должен обратиться с вопросом наставник, у которого
не только нет больше наставника, — нет у него даже друга, знающего его?
Кто-кто, а ученики могут ответить Иисусу, ибо они приобрели в уникальном
контакте, который устанавливается благодаря отношению между учителем и
учениками, опыт, позволяющий дать ответ на вопрос учителя.
Эти соображения были необходимы для того, чтобы подойти к интересующей
нас проблеме: как соотносится с рассказом синоптиков тот раздел Евангелия
Иоанна, где тоже рассматривается понимание веры? У синоптиков Петр на вопрос
Иисуса о том, за кого принимают его ученики, всегда отвечает простым
высказыванием, которое начинается словами: 'Ты есть' (Ты есть Помазанник,
или: Помазанник Божий, или: Сын Бога Живого). В Евангелии Иоанна отсутствует
как вопрос, так и ответ — иначе и быть не может, ибо Иисус, изображенный
Иоанном, принадлежит скорее духовному миру, чем нашему человеческому, и
потому не подвержен приступам сомнения. Напротив, здесь Петр говорит свое
слово в другой связи. Отвечая на вопрос Иисуса, обращенный к ученикам: не
собираются ли они оставить его? — Петр говорит: 'И мы уверовали и познали
(собственно: добились, достигли веры и познания. — М. Б.), что Ты — Святой
Божий' (6:69). Этим титулом, которым в Ветхом Завете величают посвященных
Богу, священников или назореев, в Евангелиях Марка и Матфея одержимые
демонами называют своего избавителя, взывая к нему о помощи. В новозаветных
текстах это родовое обозначение естественным образом превращается в
индивидуальное, и Иоанн в другом месте (10:36) точно его объясняет: сам Бог
освятил Иисуса, своего 'единородного Сына' (3:16), посылая его на землю.
Ученики 'веруют' в то, что Иисус — Святой Божий и 'знают' это. Прямые
высказывания об учителе (так обстоит дело у синоптиков) стали у Иоанна
высказываниями об учениках. У синоптиков на вопрос о том, 'кто', по мнению
учеников, Иисус, следует ответ Петра по существу дела; у Иоанна же Петр
исповедует свою веру и знание в высказывании, имеющем структуру: 'знаем,
что'.
Эта вера, к которой присоединяется познание как ее оплотнение (так и в
10:38, 17:8), однако познание, почти подобное этой вере, — и есть
заповеданное Богом человеку 'дело Божие' (6:29). Тот, кто не 'верит в'
Иисуса, освященного и посланного в мир Богом, — вместо того чтобы обрести
'жизнь вечную', подпадает 'пребывающему на нем' гневу Божьему (3:36). Не то
чтобы такая форма изъявления веры сама по себе была чужда синоптикам, нет;
но там, где мы встречаем подобное выражение, всегда или главным образом речь
идет о доверии и проявлении веры. Разумеется, и в Ветхом Завете встречаются
выражения, имеющие структуру 'верить, что' (ср. Исх. 4:5), которые означают
следующее: полученную весть о каком-либо событии принимают с верой. При этом
как в Ветхом Завете, так и у синоптиков подобному изъявлению веры не
придается того имеющего роковые последствия значения, которое мы находим в
текстах Евангелия Иоанна. И снова граница проходит таким образом, что
Израиль и предание первохристианской общины (насколько мы в состоянии
извлечь его из материала синоптиков) в отношении образа веры находятся по
одну сторону, эллинистическое же христианство — по другую (тогда как
эллинистический иудаизм с размытостью его очертаний редко когда вырастал до
серьезного религиозного процесса: ср. нечеткость понятия веры у Иосифа
Флавия и даже у Филона Александрийского, который в отдельных случаях,
несомненно, возвышается до подлинного философского выражения жизни веры
Израиля(17)).
Если мы рассмотрим беседы Иисуса с учениками, изложенные у синоптиков и
у Иоанна, как два этапа одного пути, то мы сразу же заметим, что на этом
пути было приобретено и что утрачено. Приобретена была самая величественная
из всех теологий. За это приобретение пришлось заплатить простой,
конкретной, ситуативно-обусловленной диалогикой изначального библейского
человека, диалогикой, обретающей вечность не в надвременном духе, а в
глубине настоящего момента. В этом смысле Иисус подлинной традиции — все еще
библейский человек, но Иисус теологии — уже нет.
Мы достигли того пункта, где в средоточии событий, о которых повествует
Новый Завет, разделяются 'христианское' и 'еврейское'. Впоследствии само
еврейство в отношении своего образа веры свернуло туда, где догматически
'верят, что', и поэтому в средние века еврейское кредо свелось к формуле не
менее застывшей, чем вероисповедные формулы христианской церкви, — разве что
еврейство никогда не ставило эти формулы в центр своей жизни.
Но все это принадлежит уже другой истории, находится в иной связи
обстоятельств. А в эпоху становления христианства не существовало еще
никакого иного способа исповедания веры, кроме провозвестия, будь то в
библейской форме воззвания к народу: 'Слушай, Израиль!', которое 'нашему'
