настенным зеркалом с пожелтевшим стеклом, и зарычал с угрозой и презреньем:
- Ты что же думаешь? Захоботала интеллигента? Купила?! Вам всем нужно одно: денег мне дать как можно меньше - чтобы как можно дешевле меня купить... Как же, меня легко купить! У меня нет ни-че-го. Если мне не изменяет память, у меня нет даже коровы. Нет сарая и дома. А потому меня может купить всякая... Но не-е-ет!!! Врёте! Не захоботала! Вам всем только кажется, что вы меня покупаете! Ха-ха-ха! Вам всем только так кажется!!!
Он похохотал ещё - зловещим, раскатистым, торжествующим смехом, слушая себя. И резко воздел руки к потолку:
- А я - свободнее вас всех. Да!.. Если человек продал себя кому-то одному... чему-то одному... - он раб. Презренный раб!.. Но если он продаёт себя всем и каждому, он не принадлежит никому в отдельности! Он - свободен!.. На самом деле это я, я каждый раз заставляю вас служить моей свободе!!! - колотил он себя в грудь. - И, может, самая высокая цель ваших бесцветных, бессмысленных, бытовых судеб - это кратковременное служение мне!!! Иначе бы вы всю жизнь служили только своим пресловутым домам, сараям и коровам... Да, вы все - послужили мне! По ходу жизни. И в этом было ваше короткое счастье. И высший смысл ваших бездар-р-рных судеб!
Он замолчал, необычайно довольный собою и взволнованный, подумал ещё немного - и закричал вновь, вглядываясь в себя, туманно-желтоватого, потрескавшегося, будто сухая глянцевая глина:
- Захоботала?! Хха-хха-хха! Сколько вас, таких, думало подобным образом!.. И - если бы вы служили мне бескорыстно? Это бы вас как-то извиняло... Но нет! Вы служили в расчёте на то, что я впрягусь, и начну батрачить на вас! Что - отработаю: вот в чём парадокс!.. Ах, как мне вас жаль: вы просчитались, все до единой! Ведь вам-то у меня взять было - нечего! Вам нечего было у меня отобрать - ни-ког-да! Вы расчитывали на отдачу, а я... Я же - парил, как орёл, не отягощённый деньгами! И всегда презирал и без того презренный металл! Да, вы были не властны надо мной... Гадство, жалко, Хрумкин меня не слышит. Он бы оценил. По достоинству.
Подбоченясь, Кеша гордо поворачивал вскинутую голову влево, вправо. Затем он принял в деревянной оправе зеркала вид грозный и беспощадный:
- Хотела, чтобы я снизил свой полёт? Вот - твоя низкая цель... На работу гнала - зачем? В первый же день совместной жизни - в свадебный день?!. Чтобы мужик на тебя пахал? Ха-ха-ха! Привыкла выворачивать мужнины карманы?! Выгребать всё до копейки?! Сделала моё положение безвыходным? Загнала в угол? Прикормила?!. Да, жалок мой сегодняшний удел. Я бьюсь в четырёх стенах, ур-р-родуя кр- р-рылья...
Потом он начал расхаживать по комнате, сбивая половики и пробуя зарыдать вслух в припадке бессилия и горького восторга, но кроме непродолжительного воя, которого он сам же и устыдился, у Кеши ничего не вышло.
- Ах ты, скотина... - услышал он вдруг. - Это когда и что я отбирала? И у кого? У тебя что ли?
Он быстро взглянул на Брониславу - та стояла у порога. Губы её вздрагивали от обиды. Кеша сжался от непонятного страха:
- ...У меня, может, заначка была! Сто рублей! Куда она пропала? А? Из кармана! Сто рублей! - неожиданно для себя закуражился он.
Бронислава между тем, деловито раздеваясь, тихонько бормотала:
- Ну погоди. Я самого Кочкина два раза лупила, он пятьдесят шестой размер носил. А тебя-то... брюхо да ручки. Пингвин.
В руках у Брониславы мигом оказался круглый резиновый шланг из стиральной машины. Согнувшись, она дёрнула половик из-под Кешиных ног. Потолок и пол в его глазах неожиданно поменялись местами.
- Ты что?! - успел выкрикнуть он на лету.
- А не что!!! - крикнула Бронислава гораздо громче Кеши, огрев его шлангом по спине.
Потом Бронислава хлестала, не останавливаясь, с размаха, размеренно и больно. Его, так неожиданно рухнувшего - и барахтающегося. Прячущего лицо в половики и быстро отползающего. Кеша пытался увернуться и что-то прокричать под ударами. Но не успевал.
- Моп-поп... моп-поп... - вырывалось только сквозь его стиснутые зубы. - Моп!!! Поп-поп...
Но удар следовал за ударом. И взмах следовал за взмахом.
Наконец, измучившись, она швырнула шланг в сторону, подхватила Кешу и с трудом водрузила на кровать, кинув поверх него его же куртку.
- ...Я же люблю тебя! - слабо возмущался, бился и плакал под болонькой Кеша. - ...Козябра!
- Спи, алкаш, - почти ласково сказала Бронислава. Она сидела у кухонного стола и успокоенно смотрела перед собой, не поправляя выбившихся волос. Кеша затихал, постанывая всё глуше.
'Вот. Дожилася... - горевала Бронислава. - Из-за него и в гости никто не приходит. Ни Колюня Струков, ни Мишаня Нечаев... Все дорожку сюда позабыли. Даже Гришенька Летунов с Варварой... И все-то меня позабросили теперь. Одна Зинка через забор подглядывает, следит'.
Она вспоминала друзей покойного мужа. Мало и скучно разговаривали они теперь с ней при встречах. И не спрашивали ни о чём, и не звали в гости, а торопились, торопились по своим делам. Борова паяльной лампой палить. Утопленное ведро из колодца кошкой доставать. Или баню срочно топить. А она, подкрашенная, как для клуба, и даже напудренная, всё стояла посреди разных буянных улиц, и там - и сям, и всё глядела им в спины, подолгу.
'Вы зачем такие то? - каждый раз хотелось ей прокричать вслед. - Ну и замуж за городского вышла, ну и что ж теперь? Удавить что ль меня за это, как несознательную?.. Разве же можно плохому сразу верить, а не хорошему? Разве же можно - сразу душой на плохое-то поддаваться?! А?.. Да что же это шеи-то у вас теперь в мою сторону не ворочаются, как у волков? Не бирюки вы всё же, люди!.. Ведь вон, Лида Погода с фронта какого себе привезла - чужого, аж псковского, да на деревянной ноге, изувеченного, и что? Её вы капли не корили. А он тоже рюмку мимо рта не проносил, между прочим! Не за ворот лил...
И перед Брониславой снова появились, как живые, они, бредущие внаклон, на почту, против жаркого пыльного ветра, уцепившиеся друг за дружку. Красивая, но темнолицая Лида Погода - и страшный Семён Война. Такой страшный, что от него шарахались собаки...
Лида отвоевала связисткой, а потом заведовала метеостанцией - передавала из конторы по чёрному большому стенному телефону различные цифры, соответственные замерам. А Семён Война справлялся на почте, пришли или нет сообщения по розыску его псковских родных.
- Не было! Завтра, Семён, приходи - завтра день тоже почтовый! Не пустой! - кричали ему заранее.
Он вытирал уцелевшей рукой рваные, всегда влажные, веки и отходил к жене, говорящей в трубку. Конторские переставали щёлкать счётами, смотрели на её военную выгоревшую юбку, потом на неё саму, разминающую у аппарата папиросу 'беломор', и почтительно шептали:
- На фронте головой повредилася. От позвоночного ранения.
- А ведь на учительницу совсем было выучилася. На литературную. Ученье-то всё зазря пропало.
И снова все мелко посматривали на Семёна - не прямо, а урывками: из вежливости. Потому что неловко было каждому здоровому человеку видеть открыто синие страшные оспины по всему лицу - от порохового ожога, и пустой правый рукав его, заправленный в карман пыльного кителя.
- Война... - вздыхали конторские над бумагами.
Все цифры с листа Погода прочитывала отрывисто и хрипло. Она говорила потом:
- Конец связи!
С клацаньем повесив трубку, Погода подхватывала своего Войну под уцелевшую руку, и они уходили, широко раскачиваясь.
- Курлы, курлы... - скрипела семёнова деревянная нога и стучала по конторским половицам как колотушка.
Они отправлялись к себе - то под пыльным вихрем, то под вьюгой, то под секущими дождями. И ветер всегда дул им в лицо. А маленькая Бронислава нагоняла их с толпой ребят, чтобы обязательно избить того, кто примется передразнивать Семёна за его спиной - ковылять, припадая на одну ногу, будто стала она тоже деревянная, как у Войны, и скрипуче приговаривать:
- Курлы, курлы. Курлы, курлы.
И если Брониславе удавалось избить насмешника сильно, она бывала довольна собой и горда. А если не очень, то печалилась - будто кто-то там, наверху, видел её слабую, никудышную драку и мог поставить ей за
