Потом они долго сидели, и пели на два грустных голоса, и раскачивались потихоньку, держась за края общего полотенца:
- Развяжите мои кры-ы-ылья...
Дайте вволю полета-а-ать...
Я заброшенную до-о-олю...
Полечу в страну иска-а-ать...
Полечу в страну родну-у-ую...
Там закончу свой полё-о-от...
Расспрошу про мать родну-у-ую...
Как она теперь живё-о-от...
Тяжёлые ветви скрежетали сверху по металлу, царапали и хлестали оконные стёкла. Маленький жёлтый автобус на лесной извилистой дороге подскакивал и громыхал так, словно был увешен снаружи пустыми консервными банками, кастрюлями и сковородами. И путников, вцепившихся в узлы, сумки и чемоданы, подкидывала вверх с вещами, мотала из стороны в сторону, сбрасывала с сидений и валила друг на друга жестокая дорожная качка. Кеша, взлетая вместе со всеми, силился сообщить водителю, что тот везёт не дрова. Однако только нечленораздельное, сердитое 'моп-поп!..' вырывалось у него сквозь стиснутые зубы.
Но через три часа, оглушительно стреляя и кренясь, старый автобус взвыл - и выскочил всё же в решительном рывке на грейдер. Оставив в лощине сизые клубы дыма, он пошёл по слабо наезженному прямому пути, дрожа мелко, как в лихорадке.
Кеша вздохнул облегчённо. Потом наскоро поругал женщину, трясущуюся рядом.
- С какой стати вы всё время водружали на моё плечо десятки килограммов вашего роскошного тела? Держите свои формы при себе. Безобразие! - сказал он и, устроившись поудобней, заснул через минуту.
Бесчисленная толпа людей с клетчатыми китайскими сумками - городскими, из дешёвого полиэтилена - переминалась в нерешительности на невспаханном, туманном поле. И в тряском автобусном сне расплывчатый Хрумкин, хлопая широкими голенищами кирзовых сапог, сразу же повёл народ походкой командора к каким-то очередным светлым вершинам всеобщего счастья. Но Кеша подозревал во сне: путь этот хорошо сочетался с тайным личным невиданным обогащением избранных - через безграничную власть над прочими, неизбранными. И, бегущий за Хрумкиным след в след, он не хотел отставать от него ни за что на свете. Большую резвость ему придавал, правда, весьма мелкий расчёт: если ты движешься к этим несуществующим вершинам, мороча головы всему человечеству, рядом с вдохновителем движения, то по пути непременно попадёшь на дармовую пьянку.
Влажный пожухлый бурьян хлестал по ногам идущих и по их тяжёлым клетчатым сумкам. Невспаханное поле цеплялось за одежду колючим чертополохом, кололось татарником. И утомлённый народ отстал вскоре - он затерялся в туманном поле со своей поклажей далеко позади. Кеша дёрнул Хрумкина за рукав и указал на дальнюю и давно не нужную никому межу:
- Я обнаружил твой отряд! Твои последователи бессовестно уклоняются от заданного им пути!
И их, двоих, быстро понесла к меже какая-то невидимая сила.
Люди с клетчатыми сумками сидели там, в сыром бурьяне. Они глядели в серое небо, запрокинув серые усталые лица, будто ждали пришествия солнца. А их, приближающихся неумолимо, не замечали совсем.
- Может быть, они не понимают своего тяжёлого счастья? Может быть, они не хотят прогресса? Как ты считаешь? - спросил Кеша Хрумкина, остановившись в замешательстве.
- Я считаю до шести, - внятно ответил тот. - Всегда - до шести!
- Уйдём отсюда. Пусть тоскуют по утерянному социалистическому раю - без нас! - гордо сказал Кеша.
- Сделайте милость... Сделайте милость... - завздыхало всё вокруг, хотя усталые люди оставались недвижными. - Провалитесь в свою преисподню... В преисподню...
Но они вдвоём оказались вдруг в неприбранной холостяцкой хрумкинской квартире. Кеша узнал старинную колченогую мебель, источенную злым жучком, неустанно превращающим чьё-то изысканное, славное прошлое в мучнистую, скучную пыль. Узнал он на потрескавшемся портрете и Хрумкина-патриарха. И почему-то заподозрил во сне, что тот никогда не был Фрумкиным, как утверждал флейтист-внук во время своего пьяного бахвальства.
Волосы Хрумкина-патриарха, между тем, торчали на портрете двумя небольшими крепкими рогами. И оттого он казался Кеше вылитым Вельзевулом. Меж рогами проступали на тёмно-багровом фоне странные водянистые знаки - в виде циркулей и мастерков.
- Хрумкин! А нет ли у тебя чего-нибудь почитать? По масонству? Пока не пришли девушки? -- изящно поддел Кеша флейтиста, отвернувшись от Вельзевула. - Мне ребята около Пегаски рассказывали про это что-то забавное. Что-то пресловутое такое... Но я же должен изучить всё сам! Досконально. У меня как раз есть полчаса. Сам понимаешь, когда сюда завалятся 'кадры', нам будет не до изучения. Я же всё-таки бежал за тобой, потому что ты звал меня на 'кадры'!
- Поздно. Изучать, - с присвистом ответил флейтист и принялся сосредоточенно вычищать грязь из-под ногтей серебряной вилкой, конфискованной у кого-то в начале прошлого века.
- Абсолютно поздно! - согласился с внуком портрет, шевельнув волосяными рогами как настоящими.
'Почему?' - хотел было спросить Кеша, однако не успел. Портрет, расхохотавшись, начал отвечать загодя.
- Потому что никому и ничего уже не изменить! Никогда! Историю вспять не раскручивают.
Ветер гулял в неприбранной комнате. Глухо и торжествующе хохотал портрет над кривоногим столом. Древесная пыль была похожа на рассыпанную по полу муку.
- А если я придумаю программу антимасонства? - подбоченился Кеша. - Стоит мне только собрать хороших экономистов, и пресловутые масоны будут обыграны. Без сомненья.
- Собери! - одобрил идею флейтист. - Создай! А я эту программу возглавлю. Непременно. Сам. Лично.
И Кеша почувствовал приступ безграничной любви к Хрумкину - такому незамысловатому, но бесконечно отзывчивому. Он растрогался и поцеловал флейтисту руку с вычищенными ногтями. Вилка упала на стол и зазвенела.
- Ты - настоящий друг, - внезапно прослезился Кеша от большого чувства. - Кто, кроме тебя, пускал меня переночевать? Скажи?! Кто ещё слушал меня, постигая загадку моей великой сумбурной души холодными ночами, по ходу жизни?.. Ты. Ты - великий, вечный мой друг, а вовсе не косая бездарность. И твоему, именно твоему ясному взору открыты истинные пути, по ходу жизни. Веди!
- Тьфу! - плюнул вдруг на них с портрета Хрумкин-патриарх и отвернулся, сменив анфас на брезгливый и однорогий профиль. - Вы измельчали. Внуки революции, вы измельчали до размера древесных жучков. Вы только источили награбленное нами.
Хрумкин-флейтист открыл от удивления рот с чёрной дырою вместо зуба. А потом возмутился.
- Ах, так?! - закричал он. - Вы были крупнее, но зато нас теперь стало очень много! В сумме мы истачиваем, изгрызаем и перемалываем всё вокруг себя в гораздо больших количествах, чем вы!
Но Кеше вдруг резко не понравились обобщения, все эти многозначительные 'вы', 'мы', и он постарался отмежеваться от обоих Хрумкиных сразу. На всякий случай.
- Я, вообще-то, тут мимоходом. И, если у вас нет никаких доброкачественных девушек и вин... Пойду я, - попятился Кеша к двери, раскланиваясь на ходу. - Я везде - мимоходом. И потому, я свободен. Я - сам по себе.
- А куда тебе деться от нас? - Хрумкин на портрете принял прежний, двурогий, вид. - Ибо некуда деться от нас человеку без... без...
- Без родины в душе! - глумясь и кривляясь, подсказал флейтист.
Тут наступило затяжное молчанье.
- Без родины в душе? - попытался уточнить Кеша, теряя терпение перед говорящим портретом. - Некуда
