деться от вас человеку без - родины в душе?
- Зачем же так ставить вопрос? - донеслось с портрета. - Если у человека нет родины в душе, то и самой души у него - нет.
- Да, я существую свободным от условностей! - дерзко подтвердил тогда Кеша и подбоченился. - Да! А что?.. Будет ещё тут всякая бездарность разоблачать мои лучшие качества.
- Сам по себе никто не существует, - усмехнулся Хрумкин с портрета. - Либо человек со своей, с позволения сказать, родиной - либо он с нами. То есть, против своей, с позволения сказать, родины. Третьего не дано.
- Ну, меня, допустим, подчинить вообще невозможно! - нисколько уже не боялся рогатого портрета Кеша. - Прошу заметить: принадлежащий всем не принадлежит никому в отдельности. Даже родине - одной родине - меня подчинить никогда не удавалось! Особенно, во время осенних и весенних армейских призывов. Я от дедушки ушёл - вполне успешно. Я от бабушки ушёл, вообще-то, тоже. А от вас...
- От бабушки? - словно эхо, переспросил портрет. И страшно возмутился: - Ушёл - от бабушки?!! Ты?!!
Знаки над его головой сотряслись снова. Но Кеша только презрительно дёрнул плечом и попытался шагнуть за порог.
Тогда молодой Хрумкин вытащил из-за голенища сапога блок-флейту, быстро и привычно скосил глаза на дырочки и заиграл нечто заунывное, чарующее, влекущее - и невыразимо сладостное, мелко дребезжащее. Кеша сделал сильный рывок, пытаясь вырваться из плена музыки на волю, однако споткнулся о порог, шлёпнулся на живот. И пополз вдруг назад, на звук флейты, извиваясь по-змеиному.
- Я шёл сюда только 'на кадры'! - протестовал Кеша с пола, пытаясь сопротивляться неуклонному продвижению собственного тела к флейте, по мучнистой древесной пыли. - Я рассчитывал встретить здесь девиц, между прочим!.. А кому я редьку безвозмездно нажёвывал, как беззубому младенцу? Безобр-р- разие...
Однако флейтист Хрумкин дудел и дудел, не разводя глаз. А Кеша уже стоял перед ним на коленях, возле круглого кособокого cтола, извиваясь и раскачивая головою в такт мелодии, будто заворожённый.
- Будут тебе 'кадры'. Вино и девки - будут! - раскатисто пообещал Хрумкин с портрета, и масонские знаки, сотрясаясь, запрыгали над его головой: - Будет тебе всё, делающее тебя окончательной скотиной. Каждому - своё.
- Так вот где - фашизм!.. - растерялся Кеша, не переставая раскачиваться. - Суперфашизм... Вот где оно - настоящее человеконенавистничество... Сладкий Бухенвальд, пр-р-роклятье. Ловко!
Однако его сознание уже крепко и радостно ухватило обещанное - 'будет тебе всё!' Раскачиваясь, извиваясь в приторных волнах музыки, он успевал выжидательно поглядывать по сторонам. Кеша больше никуда не спешил.
Как вдруг он заметил то, чего в квартире флейтиста раньше не было никогда - а именно, три закрытые двери, подёрнутые густой шелковистой паутиной. Девушки, однако, всё не появлялись. 'Обманул, суперфашист пресловутый, - огорчился Кеша и чуть не заплакал. - Надул, рогатый. Обещал же растлить, а сам...'
Но тут паутина дрогнула, затрепетала всюду, будто серая шелковистая кисея - двери начали открываться одна за одной с невероятным, пронзительным скрипом. И из каждой на звук блок-флейты выходило по нарядной странной женщине! На первой раскачивались мерно шкуры мёртвых зверей. На второй глухо стучали частые бусы, выточенные из умершего дерева. На третьей были браслеты и ожерелья из костей покойных слонов. Все три сжимали в руках медленно погибающие цветы, отрезанные от своих корней. И приторный запах корицы разлился в пыльном сквозняке. Седые как волки, женщины двигались к Кеше с пылающими, колючими от вожделения, глазами.
- Ну и 'кадры', гадство, - опешил коленопреклонённый Кеша.
Он вскочил с пола, преодолев музыкальный плен в одно мгновенье. Потом попятился, заорал от ужаса и забился в тоске, упав спиною на шаткий стол. Он озирался ещё, отыскивая глазами флейтиста, и не находил его нигде:
- Хрумкин! Сволочь. Мы так не договаривались!.. - дрыгал он ногами.
Но только невидимая флейта всё играла и играла, подвывая сама себе. И три плотоядные седые старухи тянули скрюченные пальцы к Кешиной шее, приближаясь неотвратимо и клацая фарфоровыми ровными зубами.
- Цыц! Лярвы! - приказывал им Кеша, пытаясь спрятаться под стол и брыкаясь. - Цыц, лярвы, цыц!
И все три вцепились в его плечи одновременно. Они затрясли, задёргали Кешу в разные стороны.
- Господа женщины! Давайте по-доброму. Господа женщины! - кричал он, отбиваясь. - Согласен на всё. Как всегда, на всё. По ходу жизни.
Он сильно надеялся на какой-нибудь обманный манёвр в далёком будущем. Но флейта взвыла вдруг по-волчьи!.. Кеша вздрогнул, проснулся и расстегнул ворот полушубка трясущимися руками.
- ...Ну, вот, сходил на 'кадры', называется, - забормотал он в автобусе, не слыша своего голоса за гулом мотора. - Ну, Хрумкин: привёл! К высшим идеалам, гадство... Всем лярвам лярвы - хрумкинские лярвы: чуть без наследства не оставили... А как ведь хорошо играл поначалу! Косая бездар-р-рность.
Он стряхнул с себя дурной сон, оттолкнул женщину, теребившую его за рукав и что-то кричащую, и начал быстро рисовать ногтем на заиндевевшем окне автобуса клетки и углы, пряча подбородок в рыжий ворот полушубка. Из них получались многочисленные слепые домики. Они подтаивали немного от пальца - и подтаивали ещё сильнее, если Кеша на них дышал.
- ...Эй! Мычишь и мычишь! - кричала женщина. - А чего мычишь-то? Рассказал бы, что ль. Ску-у-учно!
Долгое время Кеша посматривал на неё с опаской. И всё удивлялся тому, что женщина - не старая. В короткой куртке и в дешёвых синих джинсах, она склоняла к нему голову в волосатом вязаном берете, ложилась на плечо и пронзительно сообщала всякую дребедень прямо в ухо - сначала про мужей, потом про свекровей, потом про золовок. Он втыкал холодный влажный палец в ушную раковину и тряс, чтобы не так свербило. Но кивал женщине:
- Говорите, говорите. Я пытаюсь выяснить, что у вас в подсознании. Вы раскрываетесь по Фрейду!
Кеша снова рисовал ногтем на окне слепые, подтаивающие дома.
- Какому Пофрейду? Раскрываюсь? - не понимала женщина. И допытывалась: - Ты, что ль, Пофрейд? А по тебе не скажешь.
- Это псих такой один был, Фрейд! - перекрикивал он шум мотора. - Умер уже! По ходу жизни. Но я успел изучить его. Досконально!
- А-а-а, - понимающе кивала она.
Он пояснял ей:
- ...Иностранец - Фрейд! Вы его не знаете, - потом тёр пальцем и царапал ногтем старые бороздки на окне, быстро затягивающиеся льдом, как туманом.
- Они слабые. Иностранцы, - норовя сказать в самое кешино ухо, женщина стукалась лбом в его скулу. - Наши психи крепче - наших даже связывают. Я санитаркой работала два месяца, знаю.
- Зато иностранные психи умнее, судя по Фрейду. Женщина! Зачем вы всё время колотите меня своей головой? - отодвигался Кеша, трогая ушибленную скулу с осторожностью. - Почему вы стремитесь меня хоть чем-нибудь, да травмировать? Я же вас ничем не обижаю. Ни головой, ни руками.
- Не помрёшь, - смеялась женщина. - Нежный какой. А я говорю тебе: наши психи - умней! У нас один на Марсе даже кем-то работал. Большим кем-то.
- Ясно, - сказал Кеша.
- У него на Марсе свой коттедж остался. С огородом. Он и кур там развёл, на нервной почве. Голландских.
- Там кислород есть, - солидно покашлял Кеша.
- А он говорил, нету. На привозном там живут. Этот псих кислородом как раз там торговал. Он на тебя был точь-в-точь похожий. И думаешь, в какую санитарку он влюбился? Нет, в какую, в какую?
Кеша крякнул и не ответил.
