украшать. Старая церковь вознеслась. Думали, случайно, а потом узнали, что это тиун Яков Прокшинич ее поджег, чтобы получить от князя деньги на новую. Князь Владимир не знал о злом умысле и дал. Кукушкинский поп Лазарь изобличил тиуна в воровстве, за что Прокшинич убил его, зарубил топором…
– Ужас, что творится! – возмутилась княгиня. – И как у людей рука поднимается такой грех совершить?!
– Господь его наказал за это, – продолжила ключница. – Жена убийцы Марфа, очень набожная женщина, не вытерпела такого кощунства и отравила его. Я когда проходила мимо острога, Марфу как раз закапывали в землю за это. Оно, конечно, мужа убила, грех смертный, но и суд божий свершила.
– Через три дня напомнишь мне, посмотрю на нее, – приказала княгиня и вернулась в горницу, чтобы не дать столяру смущать княжну Ярославу дерзкими взглядами.
Марфу Прокшинич закопали в землю по шею и опростоволосили. Пшеничные волосы ее, густые и блестящие, были так хороши, что Марфа, выглядевшая с покрытой головой лет на десять старше своих тридцати с небольшим, теперь казалась двадцатипятилетней. Зеваки обычно оплевывали мужеубийцу, кидали в нее камни, а на этот раз никто не обижал. Не верилось, что обладательница таких красивых волос способна на убийство. Тем более, что пошел слух, будто Марфа творила божий суд.
Когда стало темно, и зеваки разошлись, стражник, получив от Ульки резану, подпустил дочь к Марфе.
– Только не долго, – сказал он и отвернулся, чтобы не видеть, как Улька что-нибудь даст матери.
Дочка стала на колени возле торчавшей из земли головы, убрала упавшие на лицо золотистые пряди, открыв измученное, скорбное лицо матери. Поглаживая чуть теплые щеки, лоб Марфы, она плакала и причитала:
– Мамочка, родненькая, прости меня, грешную, прости!..
– Ты не виновата, – прошептала мать. – Я хотела это сделать, много лет хотела… Вот бог и наказал меня.
Улька поднесла ко рту матери левую ладонь, на которой был серо-коричневый порошок, слипшийся из- за пота в комочки.
– Это дурман-корень, мамочка, от боли избавит.
– А хоть бы и яд, – молвила Марфа, – быстрее отмучаюсь.
Она собрала губами комочки с ладони дочери.
– Завтра еще принесу, – пообещала Улька. – Я много купила.
– Не надо покупать, деньги вам с Савочкой самим пригодятся, – сказала мать. – На что вы теперь жить будете?
– Дядя Касьян приютил нас. Кров и хлеб есть, не пропадем.
Жена Касьяна Кривого была младшей сестрой Марфы. Она и уговорила мужа приютить осиротевших и обедневших родственников. Все имущество Якова Прокшинича вместе с двором пошло на уплату двух вир, детях разрешили забрать только свою одежду да старую утварь, на которую не нашлось покупателя.
Улька погладила щеки матери, стирая с них слезы, тоже заплакала и запричитала:
– Что я наделала!.. Прости меня, мамочка, прости, миленькая!..
– Всё, уходи! – отогнал девушку стражник, который решил, что на резану уже наслушался бабьего нытья.
14
Ванька Сорока встречался с Анюткой на берегу лесного озера. Не договариваясь заранее, он приходил на то место, где ловил рыбу в день их знакомства, и вскоре появлялась девушка.
– Я сердцем слышу твой зов, – объясняла она.
Днем Сорока брал с собой удочку, чтобы все думали, что идет рыбачить. Ванька не хотел, чтобы кто- нибудь узнал, где и с кем он встречается. Ему казалось, что чужой взгляд может разрушить чудное наваждение, в плену которого находился юноша. Однажды кто-нибудь толкнет его в плечо, скажет: «Очнись!» – и окажется, что нет никакой Анютки, всё это ему приснилось. Слишком всё было хорошо, чтобы быть настоящим. Только обвенчавшись с Анютой он бы успокоился. Поэтому сегодня и ждал девушку с таким нетерпением: она должна была сообщить ответ отца.
Анютка пришла с хмурым лицом. Она остановилась рядом с юношей, сказала:
– У тебя клюет, подсекай.
Он подсек карася, снял с крючка и бросил в воду. Не глядя на девушку, Ванька спросил упавшим голосом:
– Отказал, да?
– Кто? – не поняла Анютка.
– Отец твой. Не хочет, чтобы ты за меня вышла?
– Чего ему не хотеть?! – возразила девушка. – Он рад меня сдыхаться. Говорит, вымахала кобыла здоровая, того и гляди, в подоле принесет.
– Значит, он согласен? – обрадовался Ванька.
– Ну, не совсем…
– Как это не совсем?
– Приданого у меня нет. Он говорит, что такую никто не возьмет. Кому охота нищету плодить?! – рассказала Анютка.
– Не надо мне никакого приданого! Мне нужна только ты и больше ничего! – искренне заявил Ванька.
– Да? – все еще не верила Анютка. – Не пожалеешь потом?
– Нет! – заверил Ванька.
– Ну, тогда пойдем к нам. Тятя и братья ждут тебя.
Анютка жила в курной избе, которая стояла на лесной поляне возле родника. Рядом с избой был сарай, разделенный на несколько отделений, закрываемых крепкими деревянными решетками, видимо, для содержания медведей. Сейчас все отделения пустовали.
Внутри полутемной избушки за столом сидели тринадцать мужчин и что-то пили. Судя по запаху, настоянную на травах медовуху. Двенадцать человек были остроголовы, коренасты, широкоплечи, коротконоги, длинноруки и заросшие густыми волосами, отчего напоминали то ли медведей, то ли обомшелые, выкорчеванные пни, и так похожи друг на друга, что Сорока догадался, что это отец и братья Анютки. Сидевший во главе стола, скорее всего, был отцом, хотя больше походил на старшего брата остальных одиннадцати. Тринадцатым был молодой попик в рваной рясе и с небольшим медным крестом на замызганном льняном гайтане. Попик сидел по правую руку от главы семейства, как важный гость. Хотя он был худ и высок, остроголовость и густоволосость подсказывала, что попик родственник сидящим за столом.
Ванька Сорока перекрестился на иконку в красном углу. Она была так мала и закопчена, что юноша не смог разглядеть, чей лик на ней изображен.
– Господи Иисусе, помилуй нас! – поприветствовал Ванька, поклонившись в землю.
Все сидевшие за столом что-то промычали в ответ.
– Садись, гостем будешь, – указал отец на место за столом напротив себя.
Анютка поставила перед Ванькой деревянную чашу и отошла в угол у двери. Сидевший справа от Сороки брат налил ему в чашу медовухи, зачерпнув ее ковшиком из ведерной братчины, стоявшей на столе.
– Ну, за твое здоровье! – провозгласил отец и выпил залпом.
Выпил и Ванька. Медовуха была очень вкусная, он сроду такой не пробовал. И сразу почувствовал, как тепло от хмеля растекается по всему телу, делая его мягким, податливым, наполняет глаза, которые начинают видеть всё более светлым и приятным.
Сидевший слева брат заглянул в Ванькину чашу, убедился, что осушена до донышка, и кивнул отцу.
– Если пришел, значит, готов взять Анютку без приданого, – сказал отец. – Я правильно понял?
– Да, – ответил Ванька.
– Только есть еще одна закавыка: мы завтра уходим отсюда. Тебя с собой, сам понимаешь, не возьмем, нам лишний рот ни к чему, самим бы прокормиться, и Анютку просто так не оставим, всё-таки не чужая. Так
