приворотное зелье. Да и в самой девушке чувство к Владимиру тоже перепеклось и треснуло. К воеводе же прикипеть еще не успела. Конечно, Олекса Паук был богат и знатен, но стар и женат. Обещал развестись с женой, только когда это сделает и сделает ли? Мужики чего только не наобещают, чтобы добиться своего. К тому же он сильно пострадал на пожаре, пока не ясно, выживет ли и, если да, хватит ли здоровья быть воеводой. Тут еще все девки в один голос утверждают, какой красавец Колька Голопуз и какой восхитительный любовник. Дуня не знала, что незабываемым любовником Голопуз считается только среди испорченных им девок, поскольку им больше помнить не о ком, а зрелых женщин он избегал, потому что признавали, что соблазняет он красиво и быстро, но потом действует слишком быстро. Тут еще Акимовна заявила, что от судьбы не уйдешь, придется жениться на Николае. На самом деле ворожея боялась гнева княгини Ефросиньи Ярославны. Анфиса Голопуз, знавшая, что Дунька Кривая частенько бегает к Акимовне, предупредила на всякий случай ворожею, чтобы не вздумала расстроить свадьбу. Если что-то будет не так, княгине подскажут, чьи злые чары виноваты в этом.
– Даже не знаю, что мне делать, – пожаловалась Дуня двоюродной сестре.
– Ничего не делай. Как на роду написано, так и случится. Поэтому гуляй, пока есть время, – посоветовала Улька и предложила: – Пойдем вечером на посиделки. У вас здесь такие веселые парни, такие щедрые, не то, что наши, кукушкинские. Представляешь, вчера из-за меня двое парней подрались. Я сказала одному, что у него пряники вкуснее, а второй его за это побил.
– Тебе же вечером к матери надо идти, – напомнила Дуня.
– Ну, да. Сначала к матери схожу, отнесу ей зелье. Только долго она не протянет… – Улька всхлипнула и сразу забыла о слезах: – А потом пойду гулять.
Вспомнила о Марфе Прокшинич и княгиня Ефросинья Ярославна. Она всегда просила напомнить ей о важных делах, но никогда не забывала и сама напоминала тому, кого просила. Так и сейчас случилось. Когда утром ключница Авдотья Синеус пришла к ней утром получить урок на день, княгиня вспомнила:
– Сегодня ведь третий день, как ту женщину закопали?
– Верно, матушка, – вспомнила и ключница. – Я как раз собиралась тебе напомнить.
– После того, как осмотрим хозяйство, поедем посмотрим на нее, – распорядилась Ефросинья Ярославна.
До острога идти было совсем ничего, но только по княжескому двору княгиня могла ходить пешком да еще на богомолье. В остальных случаях обязана была ездить. Для нее запрягли колымагу. Ефросинья Ярославна взяла с собой дочь Ярославну, чтобы девочка поучилась на примере, как надобно княгине вести себя в подобных случаях. Обе оделись в лучшие наряды, потому что для княгинь любой выезд на люди – это служба.
Хотя Марфа Прокшинич провела закопанная в землю уже три дня, волосы ее не только не потускнели, а наоборот, стали еще красивее, будто подпитывались земными соками. Лица, правда, потускнело, но скорее так казалось из-за выражения бесчувственности, одурманенности. Действие дурман-корня к утру почти закончилось, Марфа уже начинала ощущать зуд в теле, из-за которого страдала больше, чем из-за неподвижности, голода и жажды.
Княгиня и княжна вышли из колымаги возле торчавшей из земли головы.
– Здрав будь, княгиня! Здрав будь, княжна! – поприветствовал их стражник и толкнул тупым концом голову Марфы: – Чего молчишь?
Марфа попыталась поздороваться, но губы не слушались ее, получилось так тихо, что слов никто не разобрал.
– Мужа убила, – сообщил стражник княгине.
– Знаю, – сказала Ефросинья Ярославна и не удержалась от восхищения: – Какие волосы у нее красивые!
Княжна Ярослава, которая считала, что у нее самой волосы не очень красивые, густо покраснела.
– Жаль, если такие волосы пропадут, – продолжила княгиня и спросила у Марфы: – Дети у тебя есть?
Марфа хотела прошептать: «Да», но не смогла, только закрыла-открыла глаза.
– Двое, сын и дочка, – ответил за нее стражник.
– Навещают мать? – поинтересовалась княгиня.
– Дочка каждый вечер приходит, плачет над ней, – рассказал стражник.
– Раскаиваешься ли в содеянном? – спросила Ефросинья Ярославна убийцу.
Та опять смогла ответить лишь глазами, закрыв и открыв их.
– Первое время без остановки молитвы шептала и смерти себе просила. Теперь обессилела, даже не стонет, – сообщил стражник. – Только не даст ей бог смерти, его волю выполняла.
– С чего ты взял? – задала вопрос княгиня, чтобы узнать, свои ли мысли он говорит или это народное мнение.
– Все так говорят, – ответил стражник. – Ее муж руку на святое поднял, за что и был наказан.
– Значит, все считают, что она была божьим орудием? – переспросила княгиня, чтобы Ярослава лучше поняла.
Княжна вряд ли слышала ее, потому что с трудом сдерживала слезы жалости.
– Ну, люди так говорят… – неуверенно ответил стражник, потому что не понимал, к чему клонит Ярославна, что именно хочет услышать. Он показал на зевак, которых уже немало набежало, чтобы посмотреть на княгиню и княжну: – Спросите у них.
Княгиня обвела зевак взглядом. Все согласно кивали головами, подтверждая слова стражника.
– Ну, раз все так говорят… – Ефросинья Ярославна наклонилась к Марфе и спросила: – Постриг примешь?
Марфа еле пошевелила губами, ответив: «Да», и еще моргнула глазами в подтверждение.
Княгиня Ефросинья выпрямилась, сказала:
– Нет ни праведника без порока, ни грешника без покаяния, – и повелела: – Выкопать ее и постричь в монахини.
Зеваки радостно загомонили, будто это их помиловали.
– А мы пойдем помолимся за нее и убиенного ею мужа, – сказала Ефросинья Ярославна своей дочери.
К соборной церкви, находившейся неподалеку, они пошли пешком, давая понять, что хотя и княжеского роду, но гордыней не обуяны, и что перед богом все равны. Большая часть зевак последовала за ним, а меньшая осталась посмотреть, как будут выкапывать Марфу Прокшинич.
16
Ночь с тридцатого апреля на первое мая в народе называют воробьиной. Таких ночей в году бывает три. В эту ночь воробьи со всей земли слетаются к вирию – мировому дереву, где главный черт меряет их огромной меркой. Тех, что не поместились на мерке, он стряхивал, чтобы жили и плодились дальше, а отмерянных отправлял в ад, чтобы там клевали грешников, которые при жизни воровали или сплетничали. Каждая нечисть, в том числе и ведьмы, обязаны в эту ночь предаться плотской любви с другой нечистью. Чтобы легче было подыскать себе пару, они слетались на шабаш на Лысую гору под Киевом в гости к Киевской ведьме – старшей в Земле Русской. Путивльская ведьма не жаловала шабаши. Там к ней всегда приставали не те, кого она хотела, а точнее, она не хотела никого из тех, кто там собирался. Поэтому она поставила в печь на огонь горшок с темно-красным и густым, похожим на свернувшуюся кровь, колдовским варевом. Когда оно закипело, забулькало, ведьма кинула в него горсть перетертого корня барвинка. Варево сразу застыло. Ведьма провела над ним руками, словно осторожно сгребала толстый слой пыли. На поверхности варева отобразилась внутренность курной избы. На лавке у потухшего очага храпел на левом боку колдун – толстый мужчина с круглой лысой головой, которая без шеи вросла в как бы приподнятые от удивления плечи. Живот у него был такой большой, что свисал с лавки до пола. Поскольку был он прирожденный колдун, усы, борода и волосы на теле у него не росли. По его животу без страха бегали мыши. Причем они не искали, как обычно, еду, а беспечно резвились, громко попискивая. Услышав их писк, черная кошка вскарабкалась на плечо ведьмы и тоже уставилась в горшок с застывшим варевом. Кошка напряглась и выпустила когти, будто готовилась впрыгнуть через горшок из избы ведьмы в избу колдуна. Мыши почуяли ее и стремительно разбежались.
– Эй, соня, просыпайся! – позвала ведьма колдуна. – Воробьиную ночь проспишь!
