перевивали его красной лентой. На траве под березой они расстилали платок, клали в середину венок, а по краям угощение. Подружки менялись нательными крестиками, клялись, плача, в вечной дружбе и скрепляли клятву троекратным поцелуем через венок. После этого девушки становились кумушками. Затем они угощали друг дружку, пели песни. Закончив трапезу, делили между собой венок. Кому достанется большая часть венка, ту будут крепче любить мужчины. Дележ венка всегда заканчивался ссорой, обидой до слез, и частенько вновь испеченные кумушки становились заклятыми врагами.
В этом году «освободить» березки путивльским девушкам не удалось. В субботу утром поминали, оплакивали заложных покойников – самоубийц, проклятых родителями, умерших насильственной и преждевременной смертью, ведьм и колдунов. Для них начали топить бани, но потом бросили, потому что зазвонил полошный колокол: приближаются половцы!
Часть посадчан и жителей близлежащих сел укрылись от поганых в Путивле, но большинство обитателей посада остались пережидать нападение в своих домах. У них была верная примета, что посад степняки не захватят: Касьян Кривой заснул у себя дома. Незадолго до того, как какая-нибудь рать осаждала Путивль, на Касьяна нападал беспробудный сон. Кривой ложился на спину и обмирал на столько дней, сколько продолжалась осада, ни разу не пошевелившись, не перевернувшись с бока на бок, только по-лошадиному стриг кожей, когда на него садилась муха или комар. Если Касьян Кривой уходил спать в крепость, значит, посад захватят, если залегал дома, значит, опасаться нечего.
Брать Путивль копьем хан Гзак даже не попытался. Он приказал своим воинам и рабам заготавливать валежник, чтобы с его помощью поджечь деревянные тын и стены. Части воинов он приказал обстреливать дома посада горящими стрелами. Одна такая стрела угодила в соломенную крышу новой избы Касьяна Кривого. Так как хозяин за домом не присматривал, пожар заметили не сразу, тушить было поздно. Соседи помогли хозяйке вынести из дома спящего Касьяна и часть добра. Не подумав в спешке, они сносили спасенные вещи к хлеву. Пламя потянулось за этими вещами, не желая отдавать их, и зажгло хлев. Корову успели спасти, а недощипанный петух спрятался от людей, стыдясь своей наготы, предпочел погибнуть в огне. Во дворе Кривых осталась только баня, где на верхнюю полку и положили спящего Касьяна.
Половцы решили сперва захватить посад. Под тын наносили валежника, собирались уже поджечь его, но тут пошел проливной дождь. Это путивльская ведьма у себя в сенях выпустила из горшков всех гадов. Дождь лил целый день, не прекратился и ночью. В такую погоду из луков – основного оружия половцев – не постреляешь, поэтому степняки, выставив наблюдение, попрятались в юртах. Русичи тоже оставили на стенах лишь сторожей, а сами разошлись по избам. Воевода Олекса Паук расположился в пустовавшей избе неподалеку от Поскотинских ворот. Он убедил княгиню Ефросинью Ярославну, что сейчас самый важный участок обороны – посад. На самом деле там ему было удобнее встречаться с Евдокией. Ее мужа Никиты Голопуза дома не было. Последнее время он работал в кукушкинской церкви. Сорок дней в ней не пели. Потом заменили забрызганные кровью доски и вынесли землю, окропили всё святой водой и начали достраивать, а новый поп принялся служить. Когда к Кукушкино подошли половцы, Никита вместе с сельчанами, среди которых завел сразу двух зазноб, спрятался в Спадщанском лесу.
Воевода Паук сидел за столом, пил медовуху с ближними дружинниками. Княгиня Ефросинья не жалела угощения для воинов. Большая бочка медовухи стояла прямо у стола, и каждый, кто хотел, черпал из нее, сколько хотел. Шел веселый разговор, будто и не было под стенами половцев. На зашедшего в избу берендея Бута сперва никто не обратил внимания. Он зачерпнул медовухи деревянным ковшиком в виде лебедя, неспешно выпил. Когда он убрал ковшик от своего «лоскутного» лица, гомон в избе постепенно стих. Все старались не смотреть на берендея, но ни у кого не получалось. Только воевода Паук, не понимая, почему все замолчали, уставился на Бута, думая, что прослушал какие-то важные слова берендея.
– Что ты сказал? – поинтересовался Олекса Паук.
– Хочу к половцам в гости сходить, – сказал Бут.
– Зачем?
– Может, кого из знакомых встречу, – ответил берендей.
– Ну, сходи, – разрешил воевода Паук.
– Без гостинцев не возвращайся! – пожелал Воислав Добрынич.
– Хорошо, – с презрительной ухмылкой ответил берендей.
Он взял валявшийся в углу, большой, пустой мешок, в котором принесли снедь из княжеских запасов.
– Проводите его, – приказал воевода.
Дружинник проводили Бута до тына, помогли перебраться через него. Двое остались ждать возвращения берендея, а остальные вернулись в избу и продолжили пир. Еды и питья было много, а спать не хотелось, потому что с утра готовились бою, но подраться с половцами не получилось, и теперь надо было растратить боевой пыл.
Берендей Бут вернулся незадолго перед первыми петухами. Он ввалился в избу, мокрый и грязный, с полным тяжелым мешком. Поставив мешок в двери, вытер ладонями капли дождя с «лоскутного» лица, оглядел замолчавших дружинников насмешливо-презрительным взглядом. Вокруг мешка сразу образовалась лужа, которая быстро растекалась по земляному полу.
– Что в мешке? – спросил воевода Олекса Паук.
– Гостинцы, как просили, – ответил берендей.
Он развязал мешок и толкнул ногой к столу. Мешок завалился, из него выкатились половецкие головы с потускневшими лицами.
Дружинники потупили взгляды, потому что на отрезанные головы смотреть не хотели, а на берендея боялись.
Первым оценил шутку воевода Паук:
– Гы-гы! – засмеялся он, а потом произнес: – Я в тебе не ошибся. У меня глаз на людей верный. – Он толкнул в плечо Воислава Добрынича, который сидел справа от него – на почетном месте: – Ну-ка, подвинься! – Воевода шлепнул ладонью по освободившемуся месту рядом с собой. – Садись, Бут. Сегодня твое место здесь.
Берендей сел за стол рядом с воеводой. Бута и раньше выделяли, как отважного воина, иногда щедро награждали, но никогда не принимали в свой круг. Он всегда был сам по себе. Берендею казалось, что дружинники потерпят его немного, повинуясь воеводе, а потом дадут понять, что знать его не хотят.
– Подай чашу! – приказал воевода Воиславу Добрыничу.
Добрынич достал из воеводиной сумы полуведерную серебряную чашу, передал ее дружиннику, который сидел у бочки с медовухой. Тот наполнил чашу до края, подал Олексе Пауку.
– Ну, за нового нашего брата! Чтобы все были так смелы и безжалостны к врагам, как он! – встав, провозгласил здравицу воевода, от души приложился к чаше, подтверждая искренность своих слов, и передал ее берендею.
Бут встал, принял чашу и тихо сказал:
– Вы не пожалеете, что приняли меня.
Он тоже отпил изрядно и передал чашу Воиславу Добрыничу, который долго и весело здравил всех присутствующих и временно отсутствующих, но выпил мало, поскольку уже порядком охмелел. Передав чашу дальше, Добрынич обнял берендея за плечо и, обдавая горячи дыханием «лоскутную» щеку, признался берендею:
– Ты мне сразу понравился! Я как увидел тебя, сразу понял: этот не подведет!..
Бут знал цену пьяным речам, но сегодня верил им. Наверное, потому, что впервые хотел верить.
31
Дождь продолжал идти и на Троицу. Мелкий и нудный, он моросил без перерыва. В такую погоду ни у половцев, ни у русичей не было охоты воевать. Знатные половцы сидели в юртах, остальные прятались от дождя в шалашах или под деревьями на окраине леса. В глубь леса не заходили, боялись заблудиться. Тем более, что половцы были напуганы ночным происшествием – исчезновением голов у нескольких воинов. Погибшие не смогут попасть в потусторонний мир, пока не отыщут свои головы, а значит, будут бродить по ночам среди людей, принося им беды. Поскольку никто ничего не слышал и не видел, половцы решили, что погубил воинов местный злой дух. В осажденном Путивле народ с утра тоже сидел по домам. Работать в великий праздник запрещалось до захода солнца, поэтому только хозяйки сходили на заутреню, освятили ветки деревьев, которыми украсили свое жилье снаружи и внутри, воткнули
