Соединить, так сказать, отца и дочь. Вот и привел ее домой.
– Ничего не понимаю, а кто был отец?
– Я отец был, – спокойно заметил Гимнаст. – Славка меня у себя прописал.
– А ты... это самое, ты отвечаешь?..
– За базар? Отвечаю. У меня в молодости баб было – немерено. Бабы слетаются на деньги и славу, как мотыльки на огонь. Бывало, за ночь по три штуки менял. Конечно, я в упор не помнил мать Алевтины, но когда увидел саму девчонку, вспомнил. Есть некоторые отличительные признаки...
– Зов крови, – вступила врач, поедая бутерброд.
– Кровь здесь ни при чем. Она у меня тогда была проспиртована до стадии полной стерильности, – заметил Гимнаст. – Но Алька была очень похожа на мать, а та девочка была незабвенная. И Алька была незабвенная. Я правильно говорю, Платоша – незабвенная?
– Гимнаст, ты что, хочешь сказать, что ты... – просипел Платон.
– Да, я вроде тебе тесть, а ты вроде мне зять. Когда Алевтина сбежала из дома Богуслава, она была беременна. Через девять месяцев, как положено, разродилась. Тебе приказала не говорить ни слова, очень она боялась. А через месяц после родов умерла – горячка.
– Чего боялась?
– Позже объясню. Куда мне было девать такое наследство? Неимущему калеке – приживальцу без копейки за душой? Знаешь, что я сделал?
– Ш-што? – в ужасе прошептал Платон.
– Я это наследство в дом ребенка оформил и бросил пить. А в десять лет Василиса потребовала ее забрать из казенного дома. Стала жить самостоятельно.
– Василиса – это?..
– Это я, – отозвалась Илиса.
– У тебя в паспорте записано, что ты Илиса, – пробормотал Платон.
– У меня много паспортов. В загсе был с именем Илиса Квака.
– Это она так мою фамилию исковеркала себе на потеху, – ласково улыбнулся Гимнаст.
– Твою? – не понимает Платон.
– Я Квакшин. Стыдно, Платоша, не помнить фамилию человека, который золото на Олимпиаде брал и который с тобой уже столько лет живет. Теперь я могу с чистой душой отчитаться за все твои деньги, присвоенные мною. Ни копеечки даром не потрачено. Василиска оказалась умной и работящей. К четырнадцати годам уже окончила школу экстерном, начала сама зарабатывать. А теперь, любезная, пощупайте его пульс, – попросил Гимнаст врача.
– Не надо мне ничего щупать! – возмутился Платон, трясясь, как в лихорадке.
– И пощупаем, и сердечко послушаем, и укольчик сделаем успокоительный, – встала врач.
– Почему ты позволил ей выйти замуж за Федора? Он же ей братом приходился?
– А она захотела быть Омоловой. Буду, говорит, Омоловой, и все дела! – развел руками Гимнаст.
– Не спрашивай его, дед мне не указ, – сказала Илиса.
– Господи!.. – дед... – не может поверить Платон. – Что же мы теперь будем делать?..
– Жить будем, Платоша. Жить и радоваться, – успокаивающим тоном заметил Гимнаст.
– Да чему тут радоваться? Одно горе кругом...
– Заботы у тебя, Платон Матвеевич. Завтра нужно ехать в суд на слушание дела Авроры. Я надеюсь, ее выпустят. Ты ей расскажешь о Веньке и о бабе этой бешеной, которая его утопила.
– Нет! – замотал головой Платон.
– Ладно, пусть адвокат расскажет. За такие деньги можно иногда и морду дорогую под синяк подставить.
– Да зачем ей это рассказывать? – застыв, Платон покосился на иглу, которая входила в руку.
– Да затем, Платоша, что, во-первых, она и так когда-то узнает, а во-вторых – чем раньше, тем лучше. Аврора одна найдет эту монашенку. Никто кроме нее не найдет.
– Как это – найдет? – не понимает Платон. – А если она утонула?
– Такие, Платоша, не тонут, уж ты мне поверь. Таким Невскую Губу переплыть – как прогуляться. Вот тебе, любезная, за твои труды и понимание, – Гимнаст протянул деньги врачу, провожая. – Ты особого внимания не придавай тому, что здесь услышала.
– У всех свои болячки, – вздохнула та. – А к болячкам я отношусь, как велит заповедь врача.
– И правильно. Молчание в таком деле никогда не навредит.
Вернувшись, он кивнул Илисе. Та, ничего не спрашивая, принесла бутылку вина и бокалы. Платон пить отказался. Он жадно следил за каждым движением девочки, отмечая знакомые жесты.
– А теперь, Платоша, раз ты оказался здоровьем крепок и на нервы спокоен, я тебе расскажу, чего боялась Алевтина. Подставил я ее, Платоша. Я во всем виноват. Грех на мне большой.
– Я не хочу больше слышать слово «грех», – закрыл глаза Платон. – Меня от него мутит.
– А ты ляг на кровать, Платоша.
– Это чтобы я от твоих откровений не упал в обмороке на пол? – усмехнулся Платон.
– Это чтобы ты заснул через полчаса, и нам с Василиской не пришлось тебя тащить на кровать. Вот и молодец. Василиска, подложи ему побольше подушек, чтобы он нас видел, не напрягая шею. Прижал меня один человек из твоей Конторы, Платоша. Так прижал – не продохнуть. Был бы одинок, плюнул бы ему в морду розовую. Но я уже узнал о дочке, уже сердце в капкан сунул, вот и попался.
– Птах знал, что Алевтина – твоя дочь?! – сел Платон.
– Нет. Этого он не знал. У Славки свои связи были в милиции, ему по дружбе позвонили, что детдомовская девчонка ищет папу, а папа получается прописан по адресу его квартиры. Нет... Этого Птах не знал, иначе не слез бы с меня потом. Птах тогда был Цапель. И я ему иногда стучал по мелочам, а он сжег папочку по моим старым делам, что я накуролесил, когда пьянствовать начал после травмы. Он знал только, что в доме Славки появилась очередная домработница – совсем девчонка. И приказал мне тебя подсадить, Платоша.
– Меня?
– Тебя. Он сказал, что ты такую не пропустишь. Ты и не пропустил. А я на тебя за это сильно разозлился. Ты когда Альку первый раз посадил к себе на колени, я чуть башку твою не проломил графином. Вот я тебя, Платоша, от такого родственного помутнения в голове и подсадил на крючок. Я фотографии сделал, когда вы вместе были. И отдал их Цапелю. Не знаю, как об этом пронюхал Богуслав, но уже черед две недели после такого моего поступка он позвал Алевтину и все ей высказал. Все, что он думает о подставных шлюхах, которые проникают в дом приличного человека, соблазняют и снимают его камерой в интимные моменты близости. А потом относят фотографии в органы и заявляют о совращении малолетней. Он дал ей два часа на сборы. Алька кинулась ко мне. Я проклял себя в тот момент, но нужно было действовать. И так действовать, чтобы ни Славка, ни Цапель ее не нашли, пока все не утрясется.
– И где?.. куда ты ее отвез?
– Я ее увез из Москвы. Тогда дом в Репино стоял пустой. Месяц она там пряталась.
– В моем доме в Репино? Я чуть с ума не сошел, разыскивая ее... – Платон упал на подушки, не сдерживая слез.
– Ты-то просто разыскивал, а другие? Славка-то выгнать – выгнал, но хотел проконтролировать на всякий случай ее поведение. А девочка исчезла. Через три дня он нанял братков. Вот они рыли так рыли! Они с детского дома начали. А уж каких профессионалов на это дело закинул Цапель, сказать страшно. Его люди были в Репино. Засада сидела недели две. Зимой! Дом просвечивали на тепловое излучение. Но к тому времени мы с Алькой под соседским сараем вырыли землянку и проход к лесу оформили в буреломе. Она беду чуяла лучше меня. И чужих – по запаху на расстоянии, как собака. Месяца через два поутихло. Я сделал Альке документы, снял дачку в Лисьем Носу. Месяца за полтора до родов сказал Славке, что нужно отлучиться, поискать дочь. Он только махнул рукой – если уж его братва не нашла, куда мне. И намекнул: мол, от таких плохих дел, что она затеяла с компроматом на тебя, и тела ее могут никогда не найти.
– Почему ты не пришел ко мне, не рассказал все? – прошептал Платон, борясь со сном.
– Она не дала. Сказала, что в глаза тебе не сможет посмотреть. Ты прости, Платоша, я так и не сознался Алевтине, кто это все сделал. Сказал, что, наверное, камер у Славки понатыкано везде, вот нехороший человек этим и воспользовался.
