Батько достал из кармана галифе старинную запорожскую люльку, пососал мундштук:
- Люльку не брошу. Чтоб не досталась проклятым ляхам…
- Слишком заметный предмет, - стягивая с себя одежду, заметил Геббельс. - Да и табак кончился… Кстати, и серьгу вынь из уха.
- Е-ё! - вдруг воскликнул батько и оттянул оселедец. - А с этим что делать? Не выщипывать же!
- Что бы ты без меня делал, атаман! - Лях вынул ножницы и пощелкал у него над головой: - Подставляй свой локон.
- Это у тебя откуда?
- Скажу по секрету, батько, моя первая профессия - парикмахер. И я всегда ношу инструмент с собой… На, возьми на память.
Гуменник с явной ностальгией потрепал срезанный оселедец. А телохранитель, словно фокусник, достал опасную бритву.
- Айн момент! Твои роскошные усы тоже оставим хохлам. Прости, атаман, брить буду на сухую. Помазка и мыла не прихватил.
Батько вытерпел и бритье. Геббельс же полюбовался своей работой и остался доволен:
- Нормальный пацан. Опять на братка похож… Гуменник с яростью втоптал волосы в землю и погрозил
стеком:
- Ну, хохлы, вы у меня попляшете! Я вам все припомню! Схватите вы у меня казачьих нагаек!
Таможенный храм не рухнул, и стена устояла, несмотря на то, что все присутствующие на границе и бодрствующие в тот предутренний час явно ощущали, как вздрагивает под ногами земля. Поэтому оба жреца отправились спать в самое прохладное и обдуваемое место, в свои святилища - на смотровые площадки, каждый под свой флаг.
Вовченко к службе относился с особым прилежанием, поэтому проснулся по внутреннему будильнику в седьмом часу, умылся, привел себя в порядок и, переодевшись в чистые форменные брюки и рубашку, выглянул в круглый проем, словно кукушка в часах. Россия еще только просыпалась, небо было чистым, и грядущий день ничего, кроме жары, не сулил. Однако глаз помимо воли отметил что-то необычное в этой привычной картине, но что именно, после ночного братания было сразу не уловить из-за крайне рассредоточенного внимания. И тут голубь прилетел и сел в часовом проеме, заглядывая внутрь, - эти потерявшие всякий страх твари давно присматривали себе таможенный храм под голубятню.
- Кыш! - Вовченко спихнул птицу.
И вот, провожая ее взглядом, узрел изменение в привычном пейзаже: показалось, на государственном флаге всего две полосы. В любом состоянии Шурка точно помнил, что должно быть три и было всегда три. А тут вроде всего две и непонятного цвета, поскольку в глазах еще рябит с похмелья. Вовченко всегда отличался пытливым умом, поэтому сначала сам попытался разобраться в столь неожиданном явлении, а потом растолкал спящего тут же, на площадке, новообретенного отца:
- Батя, посчитай… Сколько полос на государственном флаге?
- Что их считать? - пробурчал тот. - Я их никогда не считаю. И тебе не советую. Мне так все равно…
Перевернулся на другой бок и уснул.
Тогда Вовченко потарабанил в стенку, разделяющую смотровую площадку на две части:
- Мыкола? Брат? Ты спишь?
Тот, видимо, тоже проснулся, собирался на службу и зубрил мову, поскольку ответил по-украински:
- Ну що тоби треба?
- Посчитай, сколько полос на твоем флаге?
- А на кой тоби? - удивился и сбился с правильной мо-вы Волков.
- Ты посчитай! Это тренинг такой, проверка на остроту внимания.
Волков помолчал с минуту, похоже считал, а потом сказал:
- Богато…
- Как богато? Две или три?
- Та вин весь полосатый, - после паузы отозвался Мы-кола.
- Американский, что ли? Как матрасовка?
- Та ни… Вроде меньше… Три, можливо - четыре…
- Сколько должно быть?
- Та шо ты пристал, Шурка? У мене голова як чугун…
- Сдается мне, брат, - сказал Вовченко, - мы ночью таможни перепутали. Ты стоишь на моей, а я на твоей.
- Ну и шо? Мы ведь с тобой братья. Шо нам делиться - твоя, моя…
- Проснись, Мыкола ! Ты в чужом государстве!
- У чужому? - должно быть, проснулся тот. - А як же ж отличить?
- Да протри глаза и на государственный флаг посмотри! Волков смотрел и соображал несколько минут, после чего
отозвался голосом почти трезвым:
- И верно, триколор… А я ведь на украинской таможне служу. Значит, должен быть жовто- блакитный.
- Ну, наконец-то! - облегченно вздохнул Шурка. - Давай быстро меняться!
- Не успеем! - встревоженно сказал Мыкола. - Машина пана Кушнера подъезжает… Пошли на посты! Может, не заметит…
Волков сбежал на КПП и едва успел открыть ворота и поднять шлагбаум. Однако джип проехал и остановился в контрольной зоне. Сильвестр Маркович не соизволил даже выйти из машины - значит, не простил еще обиды. Но с другой стороны, и флага видеть не мог. Он опустил стекло и, не отнимая трубки от уха, хмуро спросил:
- Батько Гуменник не проходил?
- Ни, Сильвестр Маркович, ни було! - Мыкола подбежал к джипу. - Усю ночь на посту…
- А голова администрации? С мистером Странгом?
- И их не було!
Кажется, депутату было сейчас не до государственных флагов: глаза красные, как у карася, мешки под глазами и небритый - тоже будто с похмелья. Он толкнул в спину водителя, машина тронулась, однако снова затормозила. И на сей раз распахнулась дверца - снизошел!
- Слухаю, Сильвестр Маркович! - подскочил Мыкола.
- Чуть не забыл, - глядя мимо, сказал тот. - Говоришь, жена у тебя незаконная? И потому воспитывать ее ты не мог?
- Точно так, Сильвестр Маркович! Незаконня и безза-коння, як усе москали. А якая развратная, Сильвестр Маркович!
Пан Кушнер расстегнул кожаную папку, порылся в бумагах и вдруг извлек знакомую Волкову тоненькую книжицу:
- Поздравляю с законным браком, - и протянул ему эти корочки. - Теперь воспитывай жинку как полноправный супруг.
Башка с похмелья еще соображала с опозданием, слова воспринимались, как эхо, поэтому сработал обыкновенный хватательный рефлекс. Депутат захлопнул дверцу и поехал в сопредельное государство, а Мыкола стоял со свидетельством о браке и чувствовал, как цепенеет мысль и спину лижет не знобкое дуновение - обжигающий студеный ветер леденящего предчувствия.
Он очнулся оттого, что Вовченко толкал его в грудь:
- Мыкола? Мыкола!
Тот наконец-то оторвал взгляд от книжицы, но реальность еще не воспринималась. А машины пана Кушнера в пределах видимости уже не было.
- Быстро меняемся местами! - торопил Шурка. - Пока никто не заметил! Ты чего это, брат? Иди на свою таможню, а я на свою!
Волков давно заметил необычное качество своего сознания: в самые критические, безвыходные
