в Америке, так это с повсюдной телефонной связью), и все сказал открытым текстом. И откуда я звоню, сказал. А состояла моя малая мыслишка в том, что многие сочтут это за трусость и негоже так ему терять не только жизнь, но и отменную репутацию. Судя по огорошенности тона, эта мысль не приходила ему в голову. Я не знаю, что и как он думал дальше, ибо жив остался, но со мной общаться прекратил, и вспомнил я истории знакомых психиатров, как исчезают их больные, получив совет или лекарство в крутой ситуации.
А в Лейпциге меня привел в собор один приятель, и стояли мы возле плиты, под которой лежал Иоганн Себастьян Бах. А наверху вдруг заиграл орган, я поднял голову: какой-то местный музыкант разминал, видимо, пальцы, готовясь к вечерней мессе. И сидел, возможно, этот музыкант на той же самой табуретке (не знаю, как она правильно называется). Жизнь продолжалась. Во всем ее великолепии смешения жанров, ибо мне приятель в это время шепотом повествовал, как генералы Советской армии по- воровски распродавали тут бензин и боевую технику.
На севере Италии есть небольшая деревушка Сан-Лео, целиком прильнувшая к огромному древнему замку, давшему ей свое название. В этом замке некогда провел четыре года в одиночной камере и умер там, не выдержав неволи, знаменитый авантюрист и проходимец-чародей Джакомо Калиостро. Так велика была вера современников в гипнотическую силу его взгляда, что его даже кормили так, чтобы тюремщики не встретились с ним глазами. Дверца в камеру на удивление легко открылась, никаких смотрителей рядом не было — я, не раздумывая ни секунды, вошел и лег на грубо сколоченную деревянную кровать, что, без сомнения, служила ложем Калиостро. Я даже закрыл глаза, чтобы полнее насладиться впечатлением. Вот и пускай таких в музей, вставай немедленно, ругала меня жена (ей, бедной, часто за меня бывает стыдно), через стеклянный люк в потолке (для непрестанного наблюдения за узником) на меня пялились какие-то вездесущие японские туристы, я вытянулся и расслабился. Высокий потолок, большая камера — надо было быть очень свободным и избалованным жизнью человеком, чтоб тут не выдержать. И кроме радости от хулиганства, ничего я тут не ощутил. Мы жили в очень разных временах и очень разных культурах, а чтоб явилась искорка сопереживания, должно быть нечто общее, и тогда чуть поддается та перегородка, что стоит между живым и мертвым. Я о Калиостро потому и вспомнил (а не только похваляясь резвой глупостью), что испытал сполна одушевление любви и памяти в совершенно другом месте.
На окраине Ниццы расположен на высоком холме монастырь, а при нем — старинное большое кладбище. И на могиле Герцена стоит его изумительно изваянная бронзовая в рост фигура. Ее когда-то, скинувшись, заказали современники-друзья. Помня пристрастие Герцена к шампанскому, мы пришли туда с двумя бутылками. И чуть полили памятник шампанским — но немного, остальное пили мы из горла сами. И такой наплыв различных чувств я испытал, что лучшую свою, наверно, в жизни прочитал я лекцию о Герцене и Огареве. Это как бы входило в мою обязанность — мы были тут с экскурсией туристов, но ведь обязанности исполняются по-разному, согласитесь. Я еще не раз туда приеду, мне это душевно нужно.
И вот мы гуляем с художником Борисом Жутовским по Новодевичьему кладбищу в Москве. Это самое престижное и знаменитое кладбище, место вожделенное и недоступное для простых смертных. Когда-то оно даже было закрыто для посетителей, потом ввели пропуска и билеты, ныне это чистый музей. Памяти и любви, заслуг перед обществом, гордыни и пластического таланта — много чего намешано здесь, и постоянно тут полным-полно гуляющих. Нет, я не оговорился: сюда приходят совсем не только положить цветы и помянуть, но большинство — чтоб посмотреть могилы разных выдающихся людей и перекинуться о них словцом и мнением. Насчет престижности этого места замечательные некогда слова сказала вдова одного известного дирижера. Он уехал за границу на гастроли, там остался, вскоре умер, похоронен где-то в Европе, а вдова его сказала:
— Ах, дурак, дурак, не уезжал бы никуда, лежал бы сейчас на Новодевичьем кладбище, все бы ему завидовали…
И это правда — завидовали бы очень многие.
Сегодня на дворе стоял собачий холод, посетителей совсем немного было, мы с Борисом грелись коньяком, прихлебывая из горла прихваченной бутылки, и сперва не клеился наш разговор на мной испрошенную тему. Положили мы цветы на несколько могил своих близких, Боря показал мне надгробия, которые он делал сам или принимал участие (как памятник Хрущеву, в частности), и оказались мы у двух недавних могил. Над одной из них стоял в полный рост конферансье Борис Брунов. И камнем став, он был одет по-театральному, при шляпе и в костюме-тройке. Он так и был одет, наверно, когда в каком-то городе на Волге приключилась с ним прекрасная история. Он рано проснулся, вышел пройтись и остановился у парапета набережной. Дорогой плащ, костюм-жилетка-галстук-трость (а может быть, и сигара) — именно таким увидел его трясущийся с похмелья местный алкаш, у которого он изысканно вежливо (и приподняв шляпу, вероятно) спросил, который сейчас час, ибо забыл часы в гостинице. И ужаснувшийся алкаш ответил ему злобно и патриотично:
— Пошел ты на хуй, шпион проклятый!
А рядом — изумительно трогательный памятник великому клоуну Юрию Никулину. Сидит он — явно на барьере, окружающем арену цирка, грустно курит, перед ним лежит его собака. Мы с Борисом оба закурили, молча глядя, как по очереди фотографируются возле него какие-то молодые люди. Тут и начали мы понемногу разговаривать. И разногласий не возникло (что между нами редкость даже в трезвом виде). Обсуждалась мной означенная тема — назначение и суть такого выдающегося места (конечно, кроме функции прямой, которая у каждого есть кладбища).
Помимо отрешенности от суеты, которая тут овевает каждого хотя бы ненадолго, — что с человеком происходит? Довольно многое — побольше, чем в любом музее. Ибо внезапно оживают и махровым цветом распускаются запасы мусора, хранящиеся в памяти. Здесь столько похоронено артистов и полярных летчиков, писателей и генералов, художников и выдающихся персон, что у любого, кто сюда пришел, вдруг начинают пузыриться разные истории, куски случайных знаний, мифы и легенды, сплетни, домыслы и слухи из давно утекших лет. А если еще вдобавок личная жизнь посетителя, его родителей, знакомых, предков проходила невдалеке от жизни знаменитого покойника (а понятие невдалеке весьма относительно), то начинают бить фонтаны даже у дырявой памяти и вялого воображения. Эти игры интеллекта совершаются у каждого на его личном, разумеется, уровне — однако совершаются у всех. А если к этому еще добавить будоражащие разум споры и дискуссии (сколько было героев-панфиловцев и с кем из режиссеров спала данная актриса), то живое пирование духа делается праздником в этом вовсе неподобающем (на первый взгляд) месте. А сюда ведь любил приезжать Сталин, чтобы постоять возле могилы Алилуевой, всюду лежат его сподвижники (их меньшинство, поскольку большинство — в безвестных расстрельных захоронениях, он умел дружить как никто), и вся история страны тут может быть обсуждена со всех сторон и с точки зрения любого мифа.
Мы ходили кругами, не забывая по очереди отхлебнуть из бутылки. Огромный, хоть по пояс только, маршал связи — держит возле уха телефон, а внизу вьется телеграфная лента с неразборчивой морзянкой; красиво падающий Икар (авиаконструктор Поликарпов); крохотная плита над Галиной Улановой (нет пока денег у Большого театра); хирург Бакулев с красным сердцем в руках (интересно, пластик или кристалл?); загадочный черно-белый монумент Хрущева; невообразимо нежный лебедь на могиле Собинова; вишневые деревья вокруг Чехова; мрачный и величественный камень-валун на могиле Булгакова… Тут я поймал себя на жгучем вожделении рассказать Борису, что ведь это чистая мистика: всю свою жизнь Булгаков обожал- боготворил Гоголя, а камень этот — он ведь с могилы Гоголя! Когда переносили захоронения с Донского кладбища, то камень этот выбросили на свалку, и его случайно обнаружила вдова Булгакова, ища какой- нибудь памятник по средствам. И сразу я, по счастью, спохватился, что наверняка мой Боря знает эту историю, и куда точнее, чем я, но так хотелось рассказать! И мы заговорили о еще одной немыслимой привлекательности такого гуляния.
Причастность! Ключевое слово к ощущениям на этом кладбище и к разговорам о великих людях, тут лежащих. Постояв у памятника и поговорив хотя бы мельком о жизни знаменитого покойника, да еще сделавши на память фотографию, где вы чуть не в обнимку, вы ясно ощущаете, насколько вы теперь причастны к этой незаурядной личности и к ее незаурядной жизни. И празднично-торжественная печаль приятно овевает вас, расцвечивая будничное существование.
Вот тут и наступило время перейти к идее, ради которой нагорожена глава. Эта идея (а точней — проект, в котором чудится мне целебное утоление некой глубинной человеческой тревоги) странным образом возникла из воздуха на шумной дружеской попойке. И была встречена жарким одобрением. Но
