и непринужденной дебильности, поневоле подражая вот этим героям и героиням… Ведь, право, наш сегодняшний разговор органично вписывается как сцена в любой из стоящих здесь романов…
– Не знаю, – Светка пожала плечами. – Но если признать твою правоту и одновременно вспомнить, что последовало за серьезной и качественной литературой критического реализма 19 века, то нам, кажется, можно особенно не волноваться. Лучше уж легкая дебильность…
Вернувшись в комнату, я попыталась читать свежую газету, которую оставила мне Ленка. Наткнувшись на объявление: «Ясновидящий психолог структурирует судьбу и исправляет карму», отложила ее в сторону. Обожравшаяся за ужином Флопси сосредоточенно тошнилась под этажеркой. Я решила не беспокоить ее, пока не закончит. Долго смотрела в беспросветное окно, а потом, сдавшись, снова вышла в коридор и взяла первую попавшуюся книжицу, привлекшую внимание романтичностью названия: «Танцующая в одиночестве». Хотелось читать о любви.
После первых же страниц я включила компьютер. Десятая занесенная в файл цитата выглядела так:
«Она начала стрелять глазами в хозяина гостеприимного дома».
Остальное тоже было о любви. Настроение немного улучшилось.
До самой ночи я с замирающим сердцем ждала скандала в исполнении давно вернувшейся домой Натальи. Все было тихо. Применяя метод дедукции по Шерлоку Холмсу, я восстановила события следующим образом. Наталья, уходя, заперла дверь и забыла в ней ключ. Машка не удержалась от соблазна, вытащила ключ и, дождавшись подходящего момента, проникла в комнату. Украла она, вероятнее всего, какую-нибудь шмотку Русланы или самой Натальи. Будучи пойманной на месте преступления, девчонка испугалась, вернула все на место, а ключ бросила под дверь или даже отдала в руки забывчивой Наталье.
Понимая, что теперь можно никому ни о чем не рассказывать, я испытывала сильное облегчение. Будем надеяться, что Машка получила достаточный урок.
Уже совсем ночью по жестяному подоконнику что-то забарабанило. Я решила, что это зимний петербургский дождь, обрадовалась, встала, подошла к окну. Оказалось, два жирных голубя просто решили переночевать у меня на подоконнике, и теперь переминаются с ноги на ногу, устраиваясь поудобнее.
Я подошла к своему книжному шкафу, вытащила тесненный золотом том, и начала листать, неудержимо застревая то на одной, то на другой строчке. «Боже мой! Боже мой! – думала я, начисто позабыв о своем атеизме. – Это же было полтысячи лет назад! И как это вообще можно ТАК писать?!»
Тишину разорвал звонок телефона.
– Капулетти. Это были Капулетти, – хрипло сказал в трубке нетрезвый Светкин голос.
– Сама знаю, – огрызнулась я. – И у меня, между прочим, коммунальная квартира. Соображай, когда звонишь.
– Извини, подруга, – сказала Светка и отключилась.
Глава 7. «Она была в Париже»
В кухне у Дашкиного стола сидели Дашка с Любочкой и пили чай. У окна Наталья развешивала на веревках постельное белье, складывая каждую вещь в четыре раза, чтобы не очень мешало передвигаться. Кирилл ждал, пока разогреется картошка на сковородке, и с помощью той же вилки, которой мешал картошку, пытался загнать в огонь бегающего по облупившейся плите таракана. Увидев меня, Любочка мило улыбнулась и поздоровалась. Пиджак у нее был длиннее, чем платье, а длинные ногти покрыты зеленым перламутровым лаком. В нашей кухне она смотрелась как яркая конфетная обертка, выброшенная в помойку. Разговор шел о Турции, в которой Любочка не то только что отдыхала, не то еще собиралась отдохнуть. В ход обильно шла восточная экзотика. Дашка шумно вздыхала, по кусочку откусывая «Баунти», а потом вдруг сказала:
– А Анджа у нас в Париже была!
– Правда? – вежливо-равнодушно осведомилась Любочка, и я сразу поняла, что в Париже ей бывать не доводилось. – И как вам Париж, Анжелика Андреевна?
Менее всего мне хотелось рассказывать Любочке о Париже. Но Дашка смотрела умоляющими телушечьими глазами, и я сказала:
– Нормально. Везде стоят Жанны Д,Арк, в доспехах, похожи на изящные кастрюльки. А клошар, нищий, сидящий на углу улицы, на которой стоял наш отель, носил длинный шарф и был отчего-то жутко похож на постаревшего Остапа Бендера из старого, еще до Миронова фильма про двенадцать стульев. Я как-то сразу себе представила, что он не погиб тогда в Советском Союзе, но и до Рио де Жанейро добраться не сумел. Осел в Париже, устраивал всякие аферы, был то богатым, то нищим, а потом понял, что все суета сует… Я не знаю никаких языков, и поэтому каждый день, отправляясь в город и проходя мимо, говорила ему по- русски: «Доброе утро, Остап» – и бросала в коробку монетку.
Когда наступил последний день, я вышла из отеля с сумкой, кинула монетку и сказала: «До свидания. Мы больше не увидимся. Сегодня я уезжаю домой, в Россию»
Он приподнял свой головной убор (я затруднилась бы причислить его к какому-нибудь классу. Во всяком случае,
– Счастливого вам пути, русская мадам. Ваш Остап прощается с вами…
«Мой круг», несомненно, оценил бы такое видение Парижа. Присутствовавшие в кухне просто вылупили глаза. У Кирилла пригорала картошка. Я чувствовала себя дурой и злилась. Лучше бы уж рассказала про зеркальный зал в Версале (я там не была, но видела на картинках).
– Надо же, – сказала Любочка. – А я за границей на нищих никогда внимания не обращаю. Они такие наглые и приставучие… В Париже я бы в Версаль пошла, – подумав, добавила она.
– У каждого – свой Париж, – холодно произнесла я.
Наталья пробормотала себе под нос какое-то не матерное, но весьма сочное ругательство.
Я вспомнила, как Светка накануне обвинила меня в том, что я не умею разговаривать с народом. Разумеется, она была права.
– Анджа, отчего вы иногда такая недобрая? – спросила Дашка, проводив Любочку. – Любочка… она…
– Мне не нравится видеть, как она пошло самоутверждается за ваш счет, – отчеканила я. – А вы чуть ли не благодарите ее за это. Да, я недобрая и не особенно это скрываю. Но вы-то как раз – добрая, порядочная и трудолюбивая девушка…
Я как будто цитировала что-то из классики 19 века. Дашке, которая под моим чутким руководством прочитала не только «Унесенные ветром», но и «Джейн Эйр», и «Гранатовый браслет», и «Грозовой перевал», – тоже, наверное, так показалось. Глаза у нее стали, как у мороженного карпа.
Так сложилось, что до меня Дашку никто никогда не воспитывал. Бабушка, которая ее растила, была слишком старенькая и торговала сигаретами вразнос на Московском вокзале, чтобы прокормить и одеть себя и внучку в нелегкие перестроечные годы. Поздно вечером она приходила домой, выпивала рюмочку, чтобы согреться, и ложилась спать. Дашка укрывала ее старым одеялом с цветными заплатками и готовила ужин и завтрашний обед из принесенных бабушкой продуктов. В школе Дашка была мало смышленой, но старательной. Поэтому учителя ее не хвалили и не ругали. Попросту не обращали внимания. Иногда годами не могли запомнить, как ее зовут (это мне сама Дашка рассказывала). То, что Дашка действительно получилась доброй и порядочной – целиком ее собственная заслуга. Она сделала сама себя – как герои «американской мечты». Теперь я занималась ерундой. А Дашка, как могла, защищалась.
Если бы я действительно была потомственной колдуньей в семнадцатом поколении, я, наверное, вполне могла бы наслать на Любочку порчь. Ну, например, чтобы она начисто забыла наш адрес. Или разбила себе лоб об шест для стриптиза…
– Любочка немного поживет у меня, – сказала между тем Дашка. – Ей надо, она с мужем поссорилась.
Не могу сказать, чтобы это известие меня обрадовало.
– Одна поживет? – спросила я, думая о любочкином сыне.
– Одна, – кивнула Дашка и внезапно помрачнела. Видимо, тоже задумалась о ребенке, которого Любочка оставила неизвестно где. Хорошо, если отцу.
