хвастуны, в худшем – шулера, обманщики и вообще самый что ни на есть пустяковый народ. (Заметим в скобках: разве что однажды у писателя Булгакова появится в романе положительный герой польского происхождения, капитан Студзинский, да поэт Бальмонт сочинит нечто хвалебное о польских паннах и их нежности, но гораздо позже.) А пока нет ничего, кроме карих глаз Амалии, прикованных к отблеску лампы на запыленной золотистой елочной мишуре. И других глаз, смотревших на нее, не отрываясь.
– Ваша семья тут ни при чем, – сказала наконец Амалия.
Он решил, что она говорит так просто из вежливости, чтобы не ранить его гордость. Но она, в общем-то, сказала правду: его семью она не замечала в упор, ей не было дела до скучных и, как она считала, совершенно незначительных людей. Какой-то «заржавленный» генерал Корф, который почти безвыездно жил в имении и от скуки мастерил бумажные кораблики, чтобы потом пускать их в пруду, и его жена, бывшая красавица, ядовитая, как змея, и набожная, как все бывшие красавицы, которые провели чрезмерно бурную молодость, просто не существовали для Амалии. Чуть поинтересней, наверное, был двоюродный дед Александра, некогда учившийся вместе с Пушкиным, но он уже умер. И потом, надо было иметь талант особого рода, чтобы о таком незаурядном однокашнике написать настолько заурядные воспоминания. Нет, не в этих людях было дело, вовсе не они стали причиной того, что в один прекрасный день Амалии стало тесно, душно во внешне счастливом браке и захотелось бежать из него куда угодно, любой ценой.
Она вспомнила сейчас слова своей матери: «Дорогая, что я могу тебе сказать? Чем сложнее человек устроен, тем тяжелее ему приходится в семейной жизни. И чем он проще, тем ему легче. И все же, по-моему, ты совершаешь большую ошибку».
Но Амалия считала – и верила до сих пор, – что лицемерие в браке, когда он превращается в простую формальность, еще большая ошибка. Потому-то в один прекрасный день она и огорошила своего мужа заявлением, что уходит от него. Дальше было все, что обыкновенно происходит в таких случаях. Клятвы, мольбы, угрозы одна безобразнее другой. Все выглядело так нелепо, так гадко, так оскорбляло ее чувства, что если Амалия и колебалась ранее, то теперь лишь убедилась в верности принятого ею решения.
Потом они не встречались несколько лет. Серьезно заболев, Амалия была уверена, что Александр будет только рад, если она умрет. Она не сообщила ему о своей болезни и не писала ему, но перед отъездом в санаторий озаботилась составить завещание, по которому опекунами ее детей (родного и приемного) назначались мать и дядя.
И вот теперь всесильному случаю было угодно свести бывших супругов на вечере у малознакомого статского советника, где был убит один из гостей.
Амалия поморщилась. «Зря я отправила Билли стеречь вход», – мелькнуло у нее в голове. Ей было бы все-таки легче, если бы при ее разговоре с мужем присутствовало третье лицо. И лучше всего друг, который уже не раз и не два доказывал ей на деле свою преданность.
– Скажите, – внезапно спросил Корф, – Уильям – ваш любовник?
Это было полное забвение всех приличий, и если Александр дошел до такого, значит… значит… Но Амалия не стала думать о том, что это значит, а очень просто ответила:
– Нет.
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнула Амалия. Через порог переступил Павел Петрович. Он вошел в комнату как-то боком и держался немного сгорбившись, так что у Корфа при взгляде на него сразу же мелькнула мысль: что-то тут нечисто, не исключено, что хозяин дома выглядит так потому, что именно ему пришла в голову счастливая мысль зарезать заезжего хироманта. В руках Павел Петрович держал листок, исписанный мелким почерком.
– Вот, госпожа баронесса, то, что вы просили… список слуг. Анна Владимировна составила его. Если у вас возникнут вопросы…
– Может быть, позже, – обронила Амалия, пробегая листок глазами и откладывая его в сторону. – Как себя чувствует ваш сын?
– Ему лучше. – Павел Петрович, судя по всему, был не в настроении вдаваться в подробности.
– Хорошо. Позже я поговорю и с ним тоже. Может быть, он что-нибудь запомнил…
– Да, конечно, госпожа баронесса.
Хозяин дома вяло поклонился и удалился, шаркая ногами.
– Хотел бы я знать, что у него на душе сейчас, – внезапно сказал Александр.
Амалия пожала плечами.
– На душе у него скверно, как и у любого человека, в чьем доме произошло преступление. Лучше постарайтесь вспомнить, кто из гостей покидал гостиную, пока ваша невеста пела.
Александр метнул на нее хмурый взгляд.
– Я так и думал, – буркнул он.
– Что именно? – поинтересовалась Амалия.
– Просто забавно, что мы с вами пришли к одному выводу, – пояснил барон, не сводя с нее огненного взгляда. – Когда доктор оставил Беренделли в малой гостиной, тот был еще жив, а потом почему-то оказался мертв. Значит, его убил тот, кто выходил из большой гостиной. – Он прищурился. – А что, вы разве не запомнили, кто покидал комнату?
– Пока меня интересует, что запомнили вы, – тихо сказала Амалия.
Вместо ответа Александр откинулся на спинку стула.
– А если я забыл? – внезапно с неким вызовом спросил он. – Такое ведь бывает, не правда ли?
– Тогда убирайтесь ко всем чертям! – тотчас же отозвалась Амалия, вмиг превращаясь в сварливую бывшую жену. Не то чтобы терпение не относилось к числу ее добродетелей – просто она ненавидела, когда в важном деле начинали препираться по пустякам. А барон, судя по его последним словам, был не прочь заняться именно этим.
– Поразительно, – уронил он в пространство. – По вашему воспитанию я бы никогда не предположил, что вы способны на столь вульгарную фразу.
«И он еще удивляется, отчего я с ним развелась! – усмехнулась Амалия. – Положительно, барон Корф в совершенстве владеет искусством быть невыносимым. И особенно тогда, когда сие абсолютно неуместно!»
– Анна Владимировна Верховская, ее муж Павел Петрович, графиня Толстая, тот рыжий господин, забыл, как его зовут, и еще сын хозяев, – без всякой интонации перечислил Александр. – Анна Владимировна, насколько я помню, выходила дважды, но я не уверен, что она успела бы добраться до Беренделли и всадить ему в сердце кинжал, потому что всякий раз хозяйка очень быстро возвращалась. Вот все, что я сумел вспомнить. – Барон наклонился к Амалии. – На всякий случай, если вдруг у вас, сударыня, возникнут какие-то сомнения, могу также поклясться честью офицера, что ни я, ни моя невеста не выходили из большой гостиной.
И он ослепительно улыбнулся. А обыкновенно миролюбивая Амалия поймала себя на мысли, что именно за улыбку, а в особенности за вызывающий тон с удовольствием влепила бы барону пощечину. Впрочем, не исключено, что он как раз того и добивался. Амалия решила ему досадить и с еще более ослепительной улыбкой произнесла:
– Благодарю вас, сударь, вы сообщили все, что мне нужно. Можете идти.
Она указала глазами на дверь, словно ее бывший муж был самым обыкновенным слугой, и углубилась в чтение списка, который для нее составила Анна Владимировна. Александр, помрачнев, поднялся с места. У него наготове имелась еще одна колкость для бывшей жены, но он так и не успел ее произнести, потому что за дверью послышались топот ног и чьи-то приглушенные возгласы. Амалия нахмурилась.
– Что там такое?
Барон Корф распахнул дверь.
– Он умирает! – стонала некрасивая горничная с лицом, залитым слезами. – Говорю вам, он умирает!
– Постойте, постойте, – бормотал доктор де Молине, – я немедленно осмотрю его.
– В чем дело, доктор? – громко спросил барон, и Венедикт Людовикович повернулся к нему.
– Трофим… один из слуг… кажется, ему очень плохо. По крайней мере, так говорит мадемуазель… мадемуазель… – Он осекся и беспомощно посмотрел на горничную.
Амалия рывком поднялась с места.
– Подождите меня! Я иду с вами.
Глава 12 Два или один
Узкая, как пенал, захламленная комнатка. Пахнет щами, по?том, какой-то кислятиной и болью.
– О го-осподи…
Человек на скрипучей кровати стонет и мечется. То стискивает зубы, то скалится в тоске.
– Больно… больно…
– Сейчас, – говорит доктор Венедикт Людовикович, наклоняясь над ним, – сейчас я вас осмотрю…
Больной стонет. Он ничего не понимает. Что даст ему осмотр? Ему плохо, плохо, и все тут!
Глаша застыла на пороге, стиснув руки до того, что побелели пальцы. Ее губы дрожат.
– Его зовут Трофим? – спрашивает Амалия, кивая на больного.
– Да, сударыня.
– Когда ему стало плохо?
– Совсем недавно. Все было хорошо, и вдруг…
Трофима начинает тошнить.
– Похоже на отравление, – негромко замечает Александр, кивая на больного.
– В самом деле, – соглашается Амалия и оборачивается к Глаше: – Скажите, что он ел сегодня?
– Он-то? Да то же, что и всегда…
– Ничего необычного?
– Нет, сударыня… Откуда уж у нас необычное-то…
Трофим откидывается на подушку. Доктор щупает пульс, морщится.
– Странно, – произносит де Молине по-французски, ни к кому конкретно не обращаясь. – Если бы не…
– Что, доктор?
– Да нет, наверное, глупо предполагать… – Венедикт Людовикович качает головой. – Но по всем признакам… он еще упоминал металлический привкус во рту… – Де Молине колеблется, но наконец решается: – Очень похоже на отравление мышьяком.
– Черт возьми! – вырывается у Корфа. – Вот еще не хватало!
– Как вас зовут? – обращается Амалия к некрасивой девушке в одежде горничной, которая тихо всхлипывает.
– Глаша.
– Очень хорошо. Глаша, у вас в доме есть мышьяк?
– Что вы, сударыня!
