обстоятельствах не вредил прямо нашей безопасности, огражденной
Австриею, Пруссиею, числом и славою нашего воинства. Какие
замыслы имели мы в случае успеха? Возвратить Австрии великие
утраты ее? Освободить Голландию, Швейцарию? Признаем возможность,
но только вследствие десяти решительных побед и совершенного
изнурения французских сил... Что оказалось бы в новом порядке
вещей? Величие, первенство Австрии, которая из благодарности
указала бы России вторую степень, и то до времени, пока не
смирила бы Пруссия, а там объявила бы нас державою азиатскою, как
Бонапарте. Вот счастливая сторона; несчастная уже известна!..
Политика нашего Кабинета удивляла своею смелостью: одну руку
подняв на Францию, другою грозили мы Пруссии, требуя от нее
содействия! Не хотели терять времени в предварительных сношениях,
— хотели одним махом все решить. Спрашиваю, что сделала бы
Россия, если бы берлинское министерство ответствовало князю
Долгорукову: «Молодой человек! Вы желаете свергнуть деспота
Бонапарте, а сами, еще не свергнув его, предписывали законы
политике держав независимых!.. Иди своим путем, — мы готовы
утвердить мечом свою независимость». Бенигсен, граф Толстой
ударили бы тогда на Пруссию? Прекрасное начало — оно стоило бы
конца! Но князь Долгоруков летел с приятнейшим ответом: правда,
нас обманули, или мы сами обманули себя.
Все сделалось наилучшим образом для нашей истинной пользы.
Мак в несколько дней лишился армии; Кутузов, вместо австрийских
знамен, увидел перед собою Наполеоновы, но с честию, славою,
победою отступил к Ольмюцу. Два сильные воинства стояли готовые к
бою. Осторожный, благоразумный Наполеон сказал своему: «Теперь
Европа узнает, кому принадлежит имя храбрейших, — вам или
россиянам», — и предложил нам средства мира. Никогда политика 53
российская не бывала в счастливейших обстоятельствах, никогда не
имела столь мало причин сомневаться в выборе. Наполеон завоевал
Вену, но Карл приближался, и 80000 россиян ждали повеления
обнажить меч. Пруссия готовилась соединиться с нами. Одно слово
могло прекратить войну славнейшим для нас образом: изгнанник
Франц по милости Александра возвратился бы в Вену, уступив
Наполеону, может быть, только Венецию; независимая Германия
оградилась бы Рейном; наш монарх приобрел бы имя благодетеля,
почти восстановителя Австрии и спасителя немецкой империи.
Победа долженствовала быть, по крайней мере, сомнительною; что мы
выигрывали с нею? Едва ли не одну славу, которую имели бы и в
мире. Что могло быть следствием неудачи? Стыд, бегство, голод,
совершенное истребление нашего войска, падение Австрии,
порабощение Германии и т.д... Судьбы Божии неисповедимы: мы
захотели битвы! Вот вторая политическая ошибка! (Молчу
о воинских.)
Третья, и самая важнейшая следствиями, есть мир Тильзитский,
ибо она имела непосредственное влияние на внутреннее состояние
государства. Не говорю о жалкой истории полуминистра Убри, не
порицаю ни заключенного им трактата (который был плодом
Аустерлица), ни министров, давших совет государю отвергнуть сей
лаконический договор. Не осуждаю и последней войны с французами —
тут мы долженствовали вступиться за безопасность собственных
владений, к коим стремился Наполеон, волнуя Польшу. Знаю только,
что мы, в течение зимы, должны были или прислать новых 100
т[ысяч] к Бенингсену, или вступать в мирные переговоры, коих
успех был вероятен. Пултуск и Прейсиш-Эйлау ободрили россиян,
изумив французов... Мы дождались Фридланда. Но здесь-то следовало
показать отважность, которая, в некоторых случаях, бывает
глубокомысленным благоразумием: таков был сей. Надлежало забыть
Европу, проигранную нами в Аустерлице и Фридланде, надлежало 54
думать единственно о России, чтобы сохранить ее внутреннее
благосостояние, т.е. не принимать мира, кроме честного, без
всякого обязательства расторгнуть выгодные для нас торговые связи
с Англией и воевать со Швецией, в противность святейшим уставам
человечества и народным. Без стыда могли бы мы отказаться от
Европы, но без стыда не могли служить в ней орудием Наполеоновым,
обещав избавить Европу от его насилий. Умолчим ли о втором,
необходимом для нашей безопасности, условии, от коего мы
долженствовали бы отступить, разве претерпев новое бедствие на
правом берегу Немана, — условии, чтобы не быть Польше ни под
каким видом, ни под каким именем? Безопасность собственная есть
высший закон в политике: лучше было согласиться, чтоб Наполеон
взял Шлезию, самый Берлин, нежели признать Варшавское герцогство.
Таким образом, великие наши усилия, имев следствием
Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над
Европою и сделали нас чрез Варшаву соседями Наполеона. Сего мало:
убыточная война Шведская и разрыв с Англией произвели неумеренное
умножение ассигнаций, дороговизну и всеобщие жалобы внутри
государства. Мы завоевали Финляндию; пусть Монитер славит сие
приобретение! Знаем, чего оно нам стоило, кроме людей и денег.
Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и
нравственное могущество; жертвуя честью, справедливостью, вредим
последнему. Мы взяли Финляндию, заслужив ненависть шведов,
укоризну всех народов, — и я не знаю, что было горестнее для
великодушия Александра — быть побежденным от французов, или
принужденным следовать их хищной системе.
Пожертвовав союзу Наполеона нравственным достоинством
великой империи, можем ли надеяться на искренность его дружбы?
Обманем ли Наполеона? Сила вещей неодолима. Он знает, что мы 55
внутренне ненавидим его, ибо его боимся; он видел усердие в
последней войне австрийской, более нежели сомнительное. Сия
двоякость была необходимым следствием того положения, в которое
мы поставили себя Тильзитским миром, и не есть новая ошибка.
Легко ли исполняется обещание услуживать врагу естественному и
придавать ему силы! Думаю, что мы, взяв Финляндию, не
посовестились бы завоевать Галицию, если бы предвидели верный
успех Наполеонов. Но Карл мог еще победить; к тому же и самым
усердным использованием обязанности союзников мы не заслужили бы
искреннего доброжелательства Наполеонова: он дал бы нам поболее,
