дьяку, стоявшему во главе всех прочих дьяков в целой стране. Во всех областях и городах ничего не делалось без его ведома и желания. Борис Годунов, ценя Щелкалова за ум, ловкость дипломатическую, позже подвергнул его опале за «самовольство»: Андрей Яковлевич и его брат Василий «искажали росписи родословных людей и влияли на местнический распорядок, составляя списки административных назначений». Иными словами, обвинялись в самоуправстве и неправомочном использовании казённых средств. В 1594 году Андрей Щелкалов потерял все свои посты и отошёл от дел.
Его брат Василий, будучи младше Андрея на двенадцать лет, начал свою служебную карьеру дьяком Разбойного приказа, а в 1577 году возглавил влиятельный Разрядный приказ и оставался на этой должности до 1595 года, а затем возглавил Посольский приказ. В 1601 году потерял все посты и оказался в опале. Лжедмитрий оказал опальному Василию Щелкалову «великую милость»: вернул из изгнания и наградил чином окольничего. В этом решении нельзя разглядеть признака личной благодарности: самозванец всех, подвергавшихся преследованиям при Борисе Годунове, чествовал и возвышал. Если бы здравствующий Василий — брат Андрей уже преставился — был бы действительно «спасителем», то Щелкаловых надо было чествовать как родственников, а не только отмечать как служащих, пострадавших от Бориса Годунова.
Теория об участии Щелкаловых в деле «подмены» и спасения «истинного царевича» кажется фантастической. Так называемая «подмена» могла произойти в промежутке между 1584и1591 годами. Здесь возникает несколько контраргументов, которые невозможно фактурно опровергнуть. Во-первых, Щелкаловы, и особенно старший Андрей, в это время верные союзники Годунова. С какой стати им надо было ставить под удар карьеру и собственную жизнью, чтобы играть в пользу Нагих.
Во-вторых, чтобы «спасать» Дмитрия, надо было знать или хотя бы догадываться о подобном умышлении Бориса Годунова. Никогда и нигде подобное намерение не было зафиксировано; все утверждения об этом носят исключительно публицистический характер и предметного значения не имеют.
И наконец, в-третьих: если даже и допустить, что «истинный царевич » спасался месяцы или годы — тут нет ясности никакой — где-то в поместье или в московском доме у Щелкаловых, то ведь надо представлять общественные условия эпохи, чтобы исключить подобную возможность полностью. Никакое «дитя » не могло бы бесследно существовать ни у какого должностного лица; система государственного контроля и взаимного «пригляда» была так хорошо поставлена, что об этот вскоре неизбежно стало бы известно...
Летом 1604 года дело о «спасшемся» сыне Иоанна Грозного начало приобретать скандальный оборот, получило европейский резонанс. В июле в Москву прибыл посол Императора Священной Римской Империи, а проще говоря — Австрийского императора Рудольфа П (1552–1612, Император с 1576 года) барон Генрих фон Логау, которого сопровождала блестящая свита из почти ста человек. Суть миссии сводилась к возможности установления союза с Россией и получения от неё помощи в борьбе с турками и поляками. Высокий посланец пребывал в Москве с 1 июля по 29 августа 1604 года, но ничего не добился. Русский Царь и его ближайшие советники совершенно не собирались воевать за чужие интересы, да ещё и в союзе с «проклятыми латынами». В данном случае это не суть важно.
Интересно другое: на одной из аудиенций Логау призвал Монарха быть «предусмотрительными и осторожным», так как в Польше объявился некий человек, выдающий себя за сына Царя Иоанна, который нашёл в Польше «немало приверженцев ». Надо думать, что подобное «предупреждение» со стороны иноземца произвело тяжелое впечатление на Бориса Годунова. Он довольно резко ответил, что «может одним перстом разбить этот сброд и для этого даже не понадобится всей руки»^^.
К лету 1604 года Третий Царь уже хорошо был осведомлен о самозванце; разговоры и слухи о нём были так настойчивы, что Самодержец распорядился доставить из выксунского далека мать Царевича Дмитрия инокиню Марфу. В Новодевичьем монастыре в присутствии Патриарха он лично её опросил: как было дело в 1591 году и не случилось ли тогда «подмены».
Мария-Марфа, ненавидевшая Годунова всеми фибрами своей души — он ведь её. Царицу, и её родню сверг с царской высоты и превратил почти «в грязь дорожную», — отнекивалась, что-то невнятно лепетала, ссылаясь «на беспамятство». Но она всё помнила и ждала часа возмездия, взывала к Богу, чтобы покарал врагов и погубителей. Когда последняя жена Иоанна Грозного 18 июня 1605 года с триумфом въезжала в Москву в сопровождении дорогого «дитяти», то, наверное, испытывала безмерную радость, какую трудно с чем было и сравнить. Именно её признание в Лжедмитрии своего сына и стало последней преградой на пути торжества проходимца.
В «Пискаревском летописце», составленном в 40-х годах XVII века, содержится удивительный рассказ о том, что будущий самозваный «Царь всея Руси » во время своих скитаний по стране добрался и до Выксы, где пребывала Мария Нагая, теперь инокиня Марфа. «И неведомо каким вражьим наветом, — утверждал летописец, — прельстил Царицу и сказал ей воровство своё. И она ему дала крест злат с мощами и с камением драгим сына своего благоверного Царевича Дмитрия Ивановича Углицкого. И оттоле Гришка Рострига поиде в северские грады и попущением Божиим, наветом вражьим, скинул с себя иноческий образ и облекся в мирское одеяние, и начал мяса есть и многие грехи творить.
Подобное свидетельство, которое не встречается в других документах, может вызвать только недоумение. Невозможно поверить в правдивость данной истории; иначе Мария-Марфа будет выглядеть преступной и коварной заговорщицей, дискредитировавшей полностью монашеское звание...
Тем не менее именно позиция матери — Марии-Марфы — летом 1605 года сняла все препоны и отмела все сомнения в подлинности «Царевича Дмитрия». Маржерет, утверждая «подлинность» Лжедмитрия, вполне логично заключал: «Нельзя не обратить внимание на мать Дмитрия, и многих его родственников, которые, если это было бы не так, могли выступить с протестами »^^ С позиции обычного человеческого «здравого смысла» так оно и должно было быть. Однако получилось совершенно иначе. Мать приняла правила предложенной шулерской игры. Скажи она хоть слово правды и вся эта преступная Лжедмитриада могла бы закончиться уже после «первого акта». Однако монахиня (!!!) этого слова не сказала, став одной из виновниц преступного торжества проходимца. Как видно, ненависть может лишить человека и разума и совести.
Прошло менее года, и 3 июня 1606 года Марфа уже торжественно встречала в Москве «мощи Царевича Дмитрия», и голосила «во всю Ивановскую», чтобы простили её грешную, виноватою «пред Царём (Василием Шуйским. —
Не только Мария-Марфа благоденствовала при бутафорском «Царе Димитрии». Процветали и её родственники. Так, Лжедмитрий пожаловал брату «Царицы Марии» Михаилу Федоровичу Нагому (ум. 1612) окольничего и значительную часть владений Бориса Годунова, включая малоярославскую вотчину с селом Белкином. После 1605 года Нагие заметной общественной роли уже не играли; этот род окончательного пресёкся в 1650 году со смертью стольника Василия Ивановича Нагого...
Третий Царь совсем не собирался игнорировать проблему «воскресшего Дмитрия » уже на ранней стадии её возникновения. Имелись надежные сведения, что самозванец собирает сторонников и намеревается вторгнуться в пределы государства. Будучи умным человеком и изощрённым политиком, Борис Годунов отнёсся к подобным известиям со всей серьезностью. Ему не представлялся опасным сам по себе самозванец; летом 1604 года ему была известна предыстория прохиндея. Однако Третий Царь не бездействовал и предпринял даже некоторые дипломатические шаги: отправил послание Императору Священной Римской Империи германской нации Рудольфу II. В нём говорилось, что «Юшка Отрепьев был в холопах у дворянина нашего, у Михаила Романова, и, будучи у него, начал воровати, и Михайло за его воровство велел его збити з двора, и тот страдник учал пуще прежнего воровать, и за то его воровство хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал, постригся в дальних монастырях, а назвали его в чернецах Григорием.
Конечно, Самодержцу и в голову не могло прийти — такого просто никогда раньше в истории не случалось, — что царские подданные — русские православные люди! — через несколько месяцев чуть ли не табунами побегут «присягать» какому-то проходимцу, забыв все клятвы, обеты и анафемы.
Царя же особо беспокоило, что за спиной самозванца стояли польские покровители — давние и
