глазами ад белесой темноты меня преследовал, и в пустошах безлесых напрасно он искал цветы. А ты? Ответь, что в лабиринтах мрака тебя со мной столкнуло и возвысило над ним?»
Как будто бы женский голос:
«В себе Елену, увезённую Парисом в Трою, я узнавала, но мир тяжёлой грудой драгоценностей поддельных душил меня, и на алтарь с фальшивой позолотой я голову свою чуть было не сложила. Но вот в темнеющем углу вселенной меня настигли карлики в одеждах карнавальных. Они щипали грудь и щёки больно и хохотали над моей готовящейся хлынуть кровью. В смешавшемся в ночном тумане мраке возник дворец. Сквозь бездны синь качался посеребренный планет лучами мост, и в ослепленье став на край, с ворот его я глаз не отводила. Ужасно лязгнув, створки разошлись, и в бликах лезвий топориных вдруг хлынул дым. А по мосту, шипя и гадко изгибаясь, ползла змея. За ней вторая, третья, четвёртая… Все чёрные, с холодным чешуи мерцаньем. А среди них, шатаясь, в рог трубя, в изорванной одежде человек родился. Он был безумен или пьян, и гады жалили его в распухшие подошвы. К нему я протянула сквозь туман своих рук содроганье и замерла. Хрустальный звон времён нашёптывал несбыточные темы. В себя я погружалась и всплывала из себя. Я растворялась в окнах океана, в сиянье звёзд и в шёпоте листвы. И вот я здесь».
Как будто мужской голос:
«Постой, я тоже видел это. Такой же был рисунок на стене темницы. Я прутья рвал ослабшею рукой и головой о них я бился. А мимо окон на шабаш летели колдуны и ведьмы. Я о спасенье их молил, под сердцем чувствуя, как холод смерти сковывает душу. Одна из них, колдунья молодая, вняв крикам и стенаниям моим, сквозь прутья клетки, облаком пролившись, обняла меня. Она была нага и телом, и неистовостью ласки, но, истерзав мне члены, не насытила души. Её просил я боль и этого насытить лона, но, звонко хохоча, из глаз и изо рта под ноги сыпала она цветы. А лепестки превращались в крик вороний. К ней кинулся я удержать её, но облако вонючего я обнял дыма. Тогда в рисунок на стене из дальнего угла моей темницы головою бросился… и вот я тут. Неслышимый, невидимый источник счастья на нас льёт бесконечные лучи.
Но прошлое мне хочется сегодня разгадать. Вот только всё, что было, нашими глазами не узнать. Здесь нужно волшебство. Есть снадобье, забытое колдуньей во время судорог любовных у меня в темнице. Его зажав в руке, бросался я в рисунок головой. Таинственного порошка используя свеченье, на прошлое мы взглянем, словно бы глазами раба, погибшего в темнице и на башне в облаках, и протянувшей мне над бездной руки.
Дверь
Я проснулся поздно и сразу же оделся. Обычно это случается не сразу, а в выходной день я до вечера хожу по комнате полуголым. За окном был редкий для осени день. По нывшему от студёной голубизны и прозрачности небу под разбойничьими порывами ветра неслись грязные куски небесных дымов и обрывков надвигавшейся зимы. Я захлопнул дверь комнаты и вышел на улицу. Кое-где ещё дребезжали последние листья, и ветер сметал их в рыхлую воду каналов. По воде расплывались пятна бензина, а в доме напротив, на другом берегу канала, отчаянно билась на ветру белая занавеска. «Флаг», — подумал я. Толстый, старый серый дом сдался. Глаза устали от блеска воды и солнца, висящего, казалось, повсюду. Прямо над водой у лёгкого мостика висела дощатая кривая будка пивного ларька. Какой-то тощий и высокий человек в комбинезоне, подряд выпив несколько кружек пива, начал танцевать, беззвучно подскакивая на месте и с треском ударяя руками по подошвам ботинок. Когда он устал танцевать, я уставился на дом с мечущейся занавеской и задумался. Нужно было понять вчерашнее.
Обычно, когда я чувствовал, что гнёт цивилизующих импровизаций под траурные аккорды всеобщего легкомыслия становится невыносимым, я прибегал к тётке Ольге. Ей 82 года, и она живёт в одном из переулков, незаметной морщинкой черкнувшем лицо улиц подле Крюкова канала. Квартира её старая, и как только я вхожу в дверь, старина обеими руками прижимает меня к груди. Она глядит на меня мельчайшими пылинками в чёрной резьбе шкафов и шкафчиков прошлого века, кручёными прутьями этажерок, серебряной посудой, сложенной высокой горкой, пахнущей сыростью кладов, бронзовой лампадой перед тёмной, тяжёлой иконой в углу. Тётка Ольга ахала, начинала суетиться вокруг стола, и вскоре я, заворожённый малиновым светом стаканчиков с ягодной наливкой, запахом маринованных грибов, таинственными салатами, соусами и бесконечными вареньями, открывал рот. После обеда я или играл на дедовской фисгармонии, шурша мехами и стуча педалями, или разглядывал старые фотографии в сафьяновом альбоме с медной застёжкой. Этот альбом я любил разглядывать ещё с тех пор, когда был маленьким мальчиком, а тётка Ольга была не такой старой. Альбом пух от множества толстых, коричневого оттенка фотографий, каждая толщиной в двенадцатилистовую тетрадку, а на обратной стороне серебряными буквами было написано имя фотографа по-немецки и по-русски.
Генеалогическое дерево моей тётки цвело и опадало благородными мужчинами в парадном одеянии на фоне африканского пейзажа на стене, старцами с длинными волосами и множеством тщательно вымытых и посаженных на колени воздушных женщин детей. Мне особенно нравилась одна фотография, на которой молодая тётя полулежала в траве парка в белом платье, широко раскинутом вокруг. У неё было удивительное лицо и взгляд, проникающий сквозь толщу времени. Из-под платья виднелись кончики ног в светлых туфлях и белых чулках, и при взгляде на седенькую, молеобразную старушку, сидящую рядом на диване, у меня холодело сердце.
Ведь я любил её на том снимке, и с самого детства, разглядывая альбом, подолгу задерживался на развороте с этой фотографией, делая вид, будто всматриваюсь в панораму города Костромы 1894 года, а сам искоса, с болезненным восторгом рассматривал её волосы, рисунок платья, белые чулки. Когда я стал старше, я подолгу смотрел в костлявое лицо тётки, говорил с ней о чём-то, не имеющем ни конца, ни начала, и иногда мне казалось, что в наших словах и взглядах рождалось что-то немыслимое, но понятное и знакомое нам обоим, и я задыхался от бессилия, оковавшего мою душу, словом «время».
Вчера я был у неё, как обычно, и под лёгким наркозом прошлого влез в автобус, возвращаясь домой. И вот тут произошло подсознательно ожидаемое мной давно событие. Время как будто дало трещину. Толпой людей меня прижало к ожившей фотографии тётки Ольги. Слушайте, дальше я должен быть очень внимательным, чтобы не отвлекаться от главного. Если я забуду сейчас цвет миража (а может, это было?), рассказ потеряет смысл. На повороте нас кинуло друг к другу, и она упёрлась руками мне в грудь. А я почувствовал, как меня, прижатого к её телу, овевает горячий летний бриз.
Врут уважаемые писатели, будто в ответственные моменты жизни в наших душах звучит музыка — органы, хоры, колокола. Тихо там. Разве что звякнет маленький серебряный колокольчик, как вчера в глубине тёмной громады Никольского собора, когда я проходил мимо уже после встречи с ней. Не знаю, почему я не заговорил. Наверно, слова в этот миг ничего не значили и не имели силы. Она не обращала на меня внимания. Когда на одной остановке толпа пассажиров осела на тротуаре, я подсел к ней на высокое сиденье, вздымающееся над всеми в конце автобуса, и сквозь пелену настигающего меня безумия смотрел, как она перечитывала несколько раз письмо. Про себя я твердил: «Твой взгляд проникает сквозь горы. Паршивый листок бумаги не стоит твоих глаз. Посмотри вокруг себя. Видишь, от шума твоих волос я бешеный». Письмо прыгало у меня перед глазами, и я невольно запомнил адрес: Мытнинская, 20, кв.6. Кому оно было адресовано, я не разобрал, так как написано было неразборчиво. И она сошла на незначительной улице, а я поехал дальше. Целый вечер я бродил по городу, а ночью вскакивал с постели от каждого шороха и в конце концов принялся играть на гитаре. Я начинал что-нибудь расплывчатое, а средину начинял скребущими душу септаккордами.
Вчера кончилось, и началось сегодня. Я висел на перилах моста через канал и грубым взглядом казнил своё сморщенное в воде отражение. Несколько раз даже плюнул в него с отвращением. Кретин. Один раз в жизни встретить такую… В городе больше трёх миллионов… Вдруг она приезжая? Я был бы конечным идиотом, если бы не адрес. Тут я немного успокоился. В последнее время мне часто приходилось размышлять над тем, как человек может сказать другому человеку что-то невольно, случайным выражением лица, глаз, прикосновением, совсем не думая о подобном разговоре. И вот я ощущал, что там, в автобусе,
