сажает в колонию общего режима Синявского и Даниэля,
исполняет в Афгане долг,
торгует финской салями в секретном магазине на улице Грановского,
восхищается книгой “Малая земля”,
рубит просеку от Байкала до Амура,
лакает ежегодно по сорок литров алкоголя на душу населения
и подумывает над тем, чтобы повернуть вспять сибирские реки…
Алексеев сразу положил на наш отдел глаз. В буквальном смысле. Мы поставляем на полосы пространные по форме и сомнительные по содержанию очерки. Ему трудно их читать.
Все уверены, что дни “моралистов” сочтены.
Плюнув на апокалипсические ожидания, я уезжаю в отпуск.
Отдых в Ровно осуществляется по обычной программе. Срезая шляпку подберезовика или объявляя мизер, я возвращаюсь мыслями к будущему.
Не всеобщему светлому, а к своему — неопределенному.
Отца, в мои дела не вникавшего, занимает политика. Особенно в международном разрезе: на орехи достается и Брежневу, и Рейгану.
Мать ощущает мою маету, спрашивает, но я отнекиваюсь.
Неожиданный звонок Олежки из Москвы:
— Тут тебя народ в партийные секретари сватает.
— Ты вчера не того?
— Обижаешь.
Выхожу на балкон и тупо смотрю вниз, где под надежной яблоней отец с приятелями — бывшими защитниками государственной безопасности — стучит костяшками домино.
В сентябре в редакции ожидается отчетно-выборное собрание, а я состою в партбюро.
Однажды мне даже доверили председательствовать на собрании.
— Хвост пистолетом! — подбадривал инструктор райкома, доставая из ящика самоучитель “Как вести собрание”. — Тут все написано.
В брошюрке с грифом “Для служебного пользования” было напечатано, что надлежит говорить председательствующему — не отвлекаясь:
— Есть предложение начать собрание. Кто за? Против? Воздержался? Единогласно!
И так — по каждому вопросу:
— За? Против? Воздержался? Единогласно!
Блажен, кто верует, что все это кануло в Лету…
Вернувшись в столицу, бросаюсь в объятия друзей.
Обнявшись, как родные братья, мы шагаем по осеннему Тверскому в Дом журналиста.
Если хватает купюр, поднимаемся в ресторан. С меньшим достатком спускаемся в пивбар.
