В Интерпрессе, где яблоку негде упасть, сменилась аура.
Десантник перестал шутить.
Западные журналисты кучкуются в одной стороне, мы — в другой.
По вечерам бурлят пресс-конференции.
Ведет их похожий на телепузика представитель правительства Урбан, в недавнем прошлом — знаменитый фельетонист: короткое туловище, шар головы, растопыренные уши.
Вытянув ноги-ходули, спецкор из Лос-Анджелеса спрашивает тоном следователя:
— На вашей восточной границе замечено передвижение войск. Не получится ли так, что завтра в Польше появятся советские солдаты?
Пока переводчик переводит, подает реплику Глеб.
И будто бомба разорвалась:
— Они уже здесь.
Все поворачиваются в его сторону.
Долгушин — переварив паузу:
— Шестьсот тысяч! Лежат в этой земле!
Поздно вечером я заехал в посольство.
Устроенный Глебом шурум-бурум взволновал Птичкина: он жаждал подробностей.
Возле приемной посла я увидел дремавшего на диване подполковника.
Это был не наш, а польский подполковник.
Домой вернулся поздно.
В телевизионных новостях передали: “Солидарность” решилась. На 17 декабря назначена всеобщая забастовка.
Комментарий из Гданьска — в сторону властей: это действительно будет ваш последний бой!
Заглянул в комнату сына: тот смаковал седьмой сон.
Лариса вздыхала:
— Ксанка не отвечает.
Шел первый час ночи.
Начинался новый день — воскресенье, 13 декабря 1981 года.
Я не мог уснуть. Не выходил из головы подполковник. Наконец вспомнил:
“Это же адъютант Ярузельского! В такое время? Зачем?”
И провалился…
Злополучная простата выдавила из сна.
Часы на стене рапортовали:
— Полшестого!
Тусклый свет фонарей проявлял пустое заснеженное рондо.
