— Разрешите? — Я с трудом подбирал слова. — Возможно, Глеб Алексеевич иногда… Но, поймите, это опытнейший журналист, автор нескольких книг. Если мы это запишем…
— Товарищ Друзенко. — Генерал смотрел не мигая. — Вы хотите, чтобы я отложил в сторону дела и занялся сбором доказательств, что Долгушин изрядно выпивает? А неразборчивые связи? Напомнить про библиотекаршу из Торуни?
— Итак, — встрепенулся секретарь, — характеристику подправляем. Нет возражений?
Возражений не было.
В Торунь мы ездили вчетвером. И с Эльжбетой, библиотекаршей Общества дружбы, был не Глеб.
Отвлекающее застолье, бородатые анекдоты, танцы до упаду…
Неимущие активисты Общества выставили домашнее вино, мы — водку.
Я танцевал с Эльжбетой, изображая роковое танго.
Она смеялась.
Не умолкала, пока бродили по городу Коперника.
В номере пожалел, что не осталось спиртного.
Вспоминал Окуджаву.
Как гладят, глядя в потолок,
Стыдясь себя…
Почему-то заговорил о Ровно.
Она оторопела:
— Ты украинец? О господи!
Рыдания, торопливые сборы...
Я ловил машину, а она, словно боясь не успеть, рассказывала.
В 1944-м их деревню под Жешувом вырезали бендеровцы.
Чудом спасшуюся, ее увезли в детский дом под Торунем…
Глеба проводили так, как будто ничего не случилось. Шумно, пафосно, слезливо.
Так и не поговорили…
Сижу без связи.
Но, как говорили беспартийные большевики, безвыходных положений не бывает.
Репортажи вожу тассовцам. Они перегоняют их по телетайпам в свою штаб-квартиру у Никитских ворот. Туда приезжает наш курьер и отвозит на Пушкинскую.
Собираем материал не поодиночке — гуртом. Западные коллеги с нами не ездят. У них свои источники. А мы грузимся в автобус и — в школу.
Там теперь — казарма и штаб.
В классных комнатах, коридорах, спортзале — солдатские койки в два ряда. В одном из классов разместился командир. На доске — карта Варшавы.
Как мог, описал эту картину. В редакции добавили. Через абзац — “контрреволюция не прошла”, “армия с народом”…
