жесточайшие унижения, сквозь моральную боль. А что мы видим сегодня? Сегодня любой более-менее усидчивый балбес, карьерист и посредственность, может окончить вуз, может, терпеливо просиживая штаны, написать какую-нибудь вялую диссертацию, получить докторскую степень, и вот он уже выпускает в свет очередную белиберду, которую такие же туповатые и посредственные люди вводят в образовательную программу, и в результате в головы учеников запихивается очередной хлам. И самое главное, что от того, знаешь ты что-нибудь из этого хлама или нет, — от этого будет зависеть твое дальнейшее существование.
Смотри дальше: для того чтобы на собственном примере доказать, что его философия имеет силу, Сократу в свое время пришлось принять чашу с ядом. То есть философия Сократа не расходилась с его жизнью. Что мы видим сегодня? Сегодняшние философы, нисколько не рискуя жизнями, пускаются в запутанные и совершенно бестолковые споры по поводу тех или иных слов и понятий. Наши философы ловко переквалифицировались в филологов и называют себя философами только в силу инерции.
Помню, со мной был случай: я сидел у раскрытого окна и читал что-то из Бергсона — кажется, “Творческую эволюцию” (все эти пируэты досужего ума!). Я упивался тем, как кто-то, легко подхватив мою мысль, проводит ее по лабиринтам, как мы обходим тупики, как мы все время выходим к свету, — но тут… — дело в том, что окна квартиры, где я тогда жил, выходили на дорогу, — и тут я, еще весь находясь в книге, слышу визг тормозов, слышу глухой удар и вижу, как по воздуху летит человек. Он летел, как кукла, как безжизненная тряпка! Потом он упал, несколько раз перевернулся и замер… И вот с тех пор я никак не могу соединить в себе то, что говорят мне книги, и то, что я вижу вокруг... Сын, ты можешь читать книги, можешь глубоко вникать в то, что в них говорится, но, будь добр, всегда помни о том, что настоящая, живая жизнь — она всегда будет и намного шире, и намного глубже любой книжной догмы. Книжные знания — это всего лишь навсего скакалка для мозгов, обыкновенная кочерга, которой сподручно переворачивать горящие угли в камине, и не более того. Ты можешь знать, сколько планет в Солнечной системе, можешь знать, какое количество пальцев у меня на руках и ногах, ты даже можешь знать, сколько во мне нейронных цепей и атомов, но, узнав все это, ты не вправе будешь утверждать, что ты полностью изучил своего отца, что узнал секрет его любящего сердца! Более того, если ты вдруг по глупости и недоразумению поверишь в то, что твоя наука помогла тебе добраться до того места во мне, где находится моя к тебе любовь, — если вдруг что-то в этом роде произойдет, ты в этом случае не выиграешь, ты проиграешь. Потому что, как только ты захочешь взять мою любовь в руки, схватить ее пинцетом — чтобы тщательнее ее изучить, подвергнуть анализу, — моя любовь тут же исчезнет, умрет. Пойми правильно: она не исчезнет вовсе — нет! — она все так же будет находиться во мне. Но в твоих глазах она будет и мертвой, и холодной. Более того, этот мертвенный холод начнет все шире и шире распространяться у тебя внутри, и, уверяю тебя, это не принесет тебе ничего хорошего... И точно так же смотри на окружающую тебя жизнь: знай сколько угодно физических и химических законов, знай вообще все, что угодно, но не переставай относиться к окружающему тебя миру как к вечному, никогда не познаваемому чуду!
Кстати, мне очень жаль, что я не получил письма от мистера Харта, в котором он должен был сообщить о тебе. Мистер Харт тратит столько сил на занятия с тобой, что вполне заслужил, чтобы ты относился к ним внимательно и прилежно. И я так же не устану повторять, чтобы ты еще и еще раз обращал внимание на свой греческий, ибо его надо отлично знать, чтобы быть по-настоящему образованным человеком. Знать же латынь — не столь уж большая заслуга, так как латынь знает почти всякий и не знать ее — просто стыд и срам. Не говорю уже о том, что, отлично изучив греческий, ты гораздо лучше сможешь разбираться в латыни, ведь множество латинских слов, в особенности технических, взяты как раз из греческого. Под техническими словами я разумею слова, относящиеся к наукам и ремеслам: например, слово “тэхнэ”, означающее “искусство, ремесло”, а также слово “тэхникос”, что означает “принадлежащий к искусству”. Вот почему словарь, разъясняющий термины, относящиеся к различным ремеслам, носит название “Лексикон тэхникум” — то есть “Словарь искусств и ремесел”.
Прощай.
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
“Сэр,
молва о ваших блистательных талантах дошла до лорда Обери, и он выразил желание, чтобы вы приехали в воскресенье и пообедали вместе с ним и его сыном, лордом Бойлом”.
К тому времени, как это письмо дойдет до тебя, ты, вероятно, уже получишь это приглашение, но, даже если его не будет, ты все равно должен пойти туда завтра между двумя и тремя часами и сказать, что ты пришел к лорду Бойлу, выполняя распоряжение милорда, переданное через меня. Так как из-за этого я буду лишен чести и удовольствия видеть тебя завтра у себя за обедом, я рассчитываю, что ты со мною позавтракаешь, и обязательно велю сварить для тебя шоколад.
Кстати, в прошлом письме ты снова посвящаешь меня в то, что делается в вашем классе. На этот раз ты рассказываешь об одной девочке, которую у вас в классе почему-то не любят и презирают. Ты пишешь мне, что, во-первых, на щеке у этой девочки обширный шрам от ожога и это якобы вызывает у всего класса отвращение; а во-вторых, этой девочке дали оскорбительную, грязную, на мой взгляд, кличку: “Помойка”. Ты спрашиваешь у меня совета: как тебе быть? Во-первых, ты пишешь, что девочка по кличке “Помойка” совсем не вызывает у тебя того отвращения, какое испытывают к ней твои одноклассники. Ты пишешь, что ты только изображаешь это отвращение — чтобы все остальные ни в чем тебя не заподозрили. Во-вторых, ты говоришь, что временами тебе даже бывает жаль этого несчастного ребенка, но ты как можешь скрываешь свою жалость, и причем скрываешь ее не только от посторонних, но даже от себя. Ты говоришь, что на праздник 23 Февраля всем девочкам твоего класса было поручено купить мальчикам подарки; и вот, когда “Помойка”, по твоим словам, подошла к уже известному нам Владу Зябликову и вручила ему какой-то сверток, Влад Зябликов небрежно это развернул, сказал “фуфло” и тут же вышвырнул в корзину с мусором. Ты пишешь, что не мог спокойно на это смотреть, что внутри у тебя все сжалось и ты, чтобы никто не заметил, что ты сочувствуешь какой-то там “Помойке”, — ты в этот момент покинул класс.
Скажу тебе так: то, что для тебя является проблемой — то есть твое сочувствие, которое ты прячешь, и твоя жалость, — все это лично для меня является радостью, так как я вижу, что, несмотря на те губительные влияния, которые подстерегают тебя на каждом шагу, ты, слава богу, не превратился в скота.
