оглянись на окно в предрассветную дрему
островерхих дерев, уплывающих ввысь,
и очнись наконец. Все теперь по-другому
в переулке, запрятанном в белом дыму,
на жилплощади, прошенной на год у друга.
Не заладилась песенка. И потому
Так безмолвна и непримирима округа.
Прямо с поезда? Выпьем за переворот
как достойный финал добровольной раскачки.
А тебя, слава Богу, ничто не берет —
тот же гонор, и взор, и беретик, и бачки.
Это правда, что будто бы ты знаменит,
как журнальный ревнитель старухи свободы
на отеческой почве? И ставишь на вид
за сегодняшний страх и вчерашние оды,
видишь прок в освещенье стремительных черт
непотребной агонии прежнего духа
над стадами страны. Дорогой экстраверт,
с пастухами в отчизне по-прежнему глухо.
От овец и волков до свеченья веков
простираются вечные свечи и плачи.
Наше дело — глагол. И удел не таков
на крутых перекрестках животной удачи.
Наше дело — труба. Ни кола ни двора.
Утро ежится, кутаясь в мутные дали.
Тем не менее помнится, мы и вчера
тем же самым раскладом с тобой обладали.
Все по-старому, стало быть. Все на мази
невезенья, безденежья, ранних побудок.
Все запятнано пением. В этой связи
безраздельна звезда и разрушен рассудок.
Даже в дымном затворе она не бледней,
и кому, как не нам, распахнув занавески,
