Над настольным прообразом зимних пространств,
тихой прихотью зябкого дня,
как в укромную тень, погружается в транс
попечитель ночного огня.
И по комнате долгое ходит тепло,
сушит склянку раскрытых чернил.
Но ни слова черкнуть, ни поставить число
перед сном нет ни смысла, ни сил.
* *
*
Жене Дмитриеву.
Рыдает радио, икая.
Пылят штабные тополя.
Оно бог весть, война какая,
который порох, чья земля.
Паек казенный. Сахар кислый.
Сухая сталь на языке,
что нянчит утренние числа
потерь и вышек вдалеке.
Средь лейтенантских околесиц
не худо, право, по одной,
пока звезда и полумесяц
маячат в дымке нефтяной.
Но сносный тост еще не вызрел.
К словам не подойти на выстрел.
Речь попаданьями бедна.
И голубь виснет над станицей,
и водка киснет над страницей
о том, что пагуба одна.
Все времена забыты разом,
порядок страхом отменен
неосмотрительным приказом
