электростанцию. Произошла небольшая авария, и у всех отлегло от души, когда на собрании представитель управления свел все к техническим неполадкам, в которых никто не виноват. Но тут поднялся Буценко: “Надо искать вредителя!” К счастью, технический эксперт не поддался высокой бдительности. А Лекаха, не раз выручавшего во время аварий, перед освобождением соблазняли всяческими благами, чтобы он остался вольнонаемным. Он наотрез отказался. “Тогда вас снова привезут сюда под конвоем”, — пригрозили ему. “Под конвоем работать буду”. В 70-е я навестил этого умного порядочного человека в Днепропетровске, разыскав его в силу счастливой случайности.
Орудием этой случайности послужил я сам. Моя однокурсница в гостях у своего двоюродного дяди в каком-то рассказе упомянула мое имя, и тот сказал, что тоже знал на Воркуте Каценеленбогена — самого благородного человека, которого он когда-либо встречал. А дело было лет через тридцать-сорок. Оставить по себе такую память — это тоже надо было ухитриться.
Но ведь Леках-то запомнил тебя настоящего, не фальшивый образ, разве нет, папочка? Ну что же ты все молчишь!.. А, понятно, Лекаха ведь тоже давно нет на свете…
Кажется, на свете не осталось вообще никого, безлюдная отощавшая тайга покрыла всю страну от Воркуты до самых до окраин, и поезд так вот и будет из последних сил долбить по ржавеющим рельсам, покуда в обвисающих проводах не иссякнет последнее электричество.
Лагерного начальства я, слава богу, не знал, но слышал хорошее о начальнике Барабанове. На удивление хорошей славой пользовался сотрудник 3-й части Апин и его жена, заведующая столовой, — крупная, рыхлая женщина, старше его лет на двадцать. Говорили, что он должен был жениться на ее дочери, но та умерла, и он увез с собой ее мать. Она часто помогала заключенным. А когда привлекли к ответственности тех, кто чинил беззаконие в лагере, Апина не тронули. И все были очень рады.
Чувствую, что изображаю не людей, а мумии, но что делать — столько вокруг этого нагромождено, в том числе и лжи с обеих сторон, что хочется по мере своих слабых художественных сил и полустершейся памяти хоть немножко воссоздать атмосферу того времени. Вдруг и мои заметки послужат мазком в будущей картине. Ведь не сразу и Воркута строилась…
Понимаю, хотя бы мазком, но послужить истории.
Пленум ЦК в январе 1939 года и доклад Жданова всех нас всколыхнули. Убрали Ежова, назначили Берию, и сразу почувствовались свежие веяния. Мы это расценили как нечто естественное: столько людей ни за что сидят, вот наверху и разобрались. И посыпались заявления на имя Сталина. Каждый думал, что он этим и себе поможет, и других спасет. Написал и я. Так хотелось, чтобы все, содеянное с нами, оказалось делом какого-то недоразумения, чьей-то частной злой воли. Пусть это будет хотя бы Ежов, в которого мы так верили в 1936 году. И это наше недомыслие было очень на руку тому, кто в действительности все творил.
Но мы и у себя видели много перемен. Убрали большинство наших начальников. Говорили, что их вызвали в Архангельск и там посадили. Приехали новые люди, более гуманные. У нас “на командировке” появился полковник Литваков. Говорили, что он из Свердловска и отказался вести дела СПО — секретно- политического отдела, за что его и отправили сюда. И тут от него тоже никто не видел никакой обиды. Ходит, смотрит, никого не понукает… Хотя однажды и он вызвал у нас возмущение. Я уже писал о пятидесяти восьми километрах узкоколейки Воркута — Воркута-Вом. Говорили, что под каждой шпалой лежит по человеку, а выплатили за земляные работы в десять раз больше, чем было сделано. Это и была знаменитая туфта, без которой люди не могли бы получить даже шестисотраммовую горбушку. Дорога действовала только летом, а зимой ее так заваливало снегом, что бессмысленно было раскапывать. И вот Литваков решил сделать ее действующей и зимой. Ежедневно сотни людей выходили с обоих концов ее раскапывать. Это стало, видимо, делом престижа. Несколько дней и наша бригада выходила на раскопки. Местами надо было прорубаться сквозь снег толщиной в 2 — 3 метра. Наверх его уже не выбросить. Пришлось по сторонам делать галереи и работать в два этажа. Страшно выматывались, но природа над нами только смеялась. Два-три дня копаем, а на четвертый все заваливает снова. Кажется, до самой весны мучились, так и не пропустив ни одного поезда. (Может быть, один и пробился, но не более.)
Но это было еще сравнительно невинное. Хотя и таких “невинных” работ было немало, в том числе и “добровольных”. Вот одна из “добровольных”: поехать на санках за 12 километров и привезти крепежник. Но санки без лошадей, вместо них ВРИДЛО — временно исполняющие должность лошади. Три человека отдают свой выходной и получают на троих пачку махорки. Я временами даже завидовал курильщикам. Завалятся на мешки в перерыв и наслаждаются цигаркой. Лица прямо блаженные. Пробовал приобщиться, да не получилось. А курильщики за минуту блаженства отдавали выходной, и это считалось удачным обменом.
Ага, значит, когда-то ты все-таки признавал, что в пороках есть своя притягательность! Что б тебе признаться в этом, когда я был пацаном, насколько нежнее бы я к тебе относился! Твое нечеловеческое совершенство убивало стремление походить на тебя. И в конце концов убило твой истинный образ…
Не знаю, откуда взялся слух, что будто бы по рации приняли приказ № 1 за подписью самого Берии и там, мол, осуждались провокационные процессы, за которые несет вину Ежов. Почему такие слухи окрестили парашами, не знаю. Может, потому, что они иногда были такими же зловонными, как этот знаменитый сосуд. Но надо отдать должное этой форме фольклора: на какое-то время она вносила покой и надежду в смятенную душу. Особенно если ты человек оптимистического склада. Но и пессимисты, которые вслух иронизировали, даже и они где-то в глубине души хоть чуточку, да верили. А последний слух и у пессимистов порождал какие-то надежды. Передавали его из уст в уста, радовались и даже засобирались домой. Но был ли в действительности такой приказ?
Уже вернувшись домой, я узнал, что всех, кто выдержал пытки и давление и не подписал на себя, освободили из тюрьмы. В прессе замелькали процессы над провокаторами. Остался в памяти суд над оклеветавшими профессора Цехновицера в Ленинграде. В Киеве тоже судили одного паршивца, так потом оказалось, что он дал рекомендацию в партию моему другу, милейшему человеку. В общем, мы вздохнули и ждали освобождения. Прошел слух, что освободили большую группу директоров элеваторов. Их судили за вредительство — какой-то жучок поедал хлеб в элеваторах. Они оправдывались тем, что было постановление Совнаркома за подписью Молотова, чтобы принимали зараженное зерно и там его очищали.
