будет записано: «орудие убийства найдено под окнами в снегу при повторном обыске…»
Она снова приоткрыла проем между полами халата. Это уже был чисто профессинальный жест. Майор удовлетворенно вздернул брови: а ничего! Впечатляет!
Он откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу.
— Это ты правильно скумекала, подруга, — улыбался он добородушно, делу — время, потехе час…
Татьяна глубоко вздохнула и опустилась подле него на корточки.
— Котик — то голодный у тебя? — снова гыкнула она.
Он сидел на стуле, а она, елозя по полу коленками, приближалась к нему. Глаза у нее были озорные — сейчас такое устроит!..
И устроила…
Руки ее расстегнули ему брюки, здоровенный — горшки туда ставить рот отверзся, и майор на стуле дернулся будто его кипятком обварили. Хрип как пар, валил из его челюстей. Его колотило, как напоровшегося на высоковольтную линию: туда — сюда, сюда — туда!
Что ж она делает, паскуда?! И как…
Он стонет, глаза повытаращил…
Отппал, легкими работает, как паровая машина. Громоздкая, неповоротливая…
Потом приходит в себя.
— Успокоился? — спршивает она, облизывая губы.
Он кивает и хлопает ее по выпроставшейся из халата груди. Ну и здоровые они у нее…
Он смотрит на нее: крупную, дебелую, всю налитую здоровьем. Деревенская девка! Своя! Как он сам! Будь такое лет сто назад, он бы посватялся к ней. В хозяйство взял. На такой ведь пахать можно! И ни тебе болезней, ни причитаний, ни капризов. Все свое — здоровое, крепкое. Настоящее…
Да и что если ему сорок пять?! А она что, — тоже не маленькая. Лет двадцать шесть поди. Вся то разница — восемнадцать лет? Тю… Его дед, прежде, чем выселили — и в шестьдесят такую вот взял: баба умерла. И еще детей двоих нажил.
— Давно в Москве? — спрашивает он.
— Восемь лет, — громко шмыгает она носом и улыбается. — Рязанская я. В деревне жила, по лимиту сюда приехала.
— И я из деревни, — улыбается он, и уже не таким безобразным кажется и руки как — то помягчели. — Из Сызрани…
— А че в ментовку пошел?
— Че да че, — смеется он от души в ответ. — После дембеля ехал через Москву. Вербовщик на вокзале подошел. «Давай, парень. У нас зарплата, общага… Раз в год билет бесплатный в любую точку Союза…»
Так они сидят и беседуют. Простые люди куда быстрее общий язык находят. Без кривляний там интеллигентских, гримас кислых. И по той улыбке, какой она его, уже не боясь, одаряет, видно, что и он в ней чего — то там выскреб из души.
Его разморило:
— Ты, Марина, сбегала бы… — достает он бумажник. — Бутылолчку «кристалла» там, или «Привет». Нарезки какие-ни будь с красной рыбкой, с ветчиной… Хлебца…
Спокойно ему здесь. Не то что дома. Последние годы жена как с цепи сорвалась. Ни в грош не ставит, на каждому шагу задеть да унизить старается. И дочь на свою сторону перетя нула…
Маринка эта мигом все схватывает: одной они выпечки, караваи, тех же дрожжей…
Пять минут, и стол накрыт. Бутылка водки на нем солнечны ми зайчиками пляшет. Вон оно — выглянуло, все же, несмотря на снегопад из окошечка. И огурчики свежие, помидоры, картошечка, хоть и холодная, — но в самый раз. Нарезки ветчины, балычка, хлеб горячий — из пекарни напротив — французский батон…
— Ты, Маринка, молодец, — говорит он. — Уважила… И я тебя уважу…
И он широким жестом, словно гармонист, приглашающий к танцу, положил на стол две зеленые бумажки по пятьдесять долларов.
— И ты, я гляжу, профура тот еще… — смеется она заливисто и пузырь из резинки жевательной выдувает.
— И я, — мелко — мелко подрагивая смешочками, отвечает он. — А что? Фраеров, что ли, нашли?
И хорошо им обоим, весело. Поднял он ей халат, шлепает по ляжкам белым, домашним, деревней отсвечивающим.
— Ну и Маринка, — доволен, — ну, девка! Образование — то хоть какое получила…
— А как же…
Оказывается, что и она малость подыгрывает ему:
— Кулинарный техникум…
Внезапно что-то цепкое, от чего не отмахнуться вдруг приходит на ум и он, чтобы скорее с этим покончить, спрашивает:
— Небось, друзья этого китайца тоже потом тебя спрашивали как и что…
Словно сбегу наталкнувшись на внезапное препятствие, она отвечет почти машинально:
— Один только. Чень…
— Спросил, кто тебя привез. А ты что?
— А че мне? Сказала: ребята из охранного агентства. Из «Саламандры»… Смена Александра Борисовича!..
Алекс снова вышел на станции метро «Академическая». Дорога ему была уже хорошо знакома. Ресторан с южноазиатской кухней кухней справа, слева универмаг…
Тот же дом с сеткой, машины с красными, дипломатическими номерами, дежурный секьюрити с борцовской шеей в пятнистой куртке.
А вот и шестой этаж, уже знакомая дверь.
На звонок дверь открыл генерал, улыбнулся и пропустил гостя вперед…
Алекс прошел в кабинет, бросил взгляд накнижные полки и все те же фотографии на стене, уселся в кресло и вздохнул.
Отчет о результатах командировки в Янги-Юль не занял у него много времени.
— Чень в Москве, Не исключено, что Чернышев и Анастасия на него снова выйдут. Может, даже через медицинский центр.
Генерал, как и в первый раз, смотрел на Крончера и одно временно сквозь него. Теперь, когда Алекс знал, что один глаз у него — стеклянный, ему уже не хотелось оборачиваться и проверять: кто там, сзади?
— Господин генерал, а что с профессором Бреннером? Он еще здесь?
Хозяин дома вздохнул. Потом поморщился и испытующе поглядел на Алекса:
— Не люблю таких птиц. Наверное потому, что для нас, полицейских, черное — это черное, а белое — это белое. Ну, а если у тебя на белом непонятные темные полосы?..
— Его вызовут в полицию по возвращении?
— Он уже там, Алекс. В Израиле… Допросят — то его допросят, но ни нам, ни ему это ничего не даст… Он ничего не знает. Точнее — не хотел ни знать, ни слышать…
Хозяин квартиры задумчиво раскачивался в кресле.
— Вначале я думал — его сооблазнили деньги. Теперь понимаю, что не они для него главное… Он, видишь ли, разрабатывал новую идею: изменял ход пересадки. Кажется, — не без успеха… Когда я загнал его в угол, заявил, что если бы не поиск, медицина и сегодня была бы на уровне Парацельса…
Он следил за реакцией Алекса своим единственным глазом, который замечал все не хуже обоих. А может быть, даже лучше.
— Я заварю кофе…
Он вышел на кухню, и Алекс остался один. Посверкивая отражениями электрической лампы, лорнировали стекла полок с книгами. С журнального столика, как с темного зеркала, глядело его собственное изображение.
